Дарья Фроловская - Две трети волшебства. Творить добро – это честь

На этот раз они сопровождали и почтительно провожали барышню до того тоненькую и низкорослую, что сошла бы она не более чем лет на десять старше той девочки приосанившегося подростка; но до чего же шустры ее движения, до чего же не сочетались, не шли легкие и неуловимые ее жесты к большим и ярким, ярким, почти желтым глазам на маленьком светлом ее лице; но было в ней, во всем ее облике. Что-то очаровательное, что-то такое, отчего невозможно было отвести взгляд, скорчив при этом гримасу недовольства и даже легкого, безобидного совершенно смешка; было в ней что-то и умилительное, и неприкосновенное, недосягаемое.

Она не обращала на сопровождающих ее конвоиров никакого внимания; а кавалеры же были ей очень заинтересованы и совершенно по сторонам не глядели. Они словно что-то высматривали или хотели высмотреть, глядя на нее во все глаза – девочка, наблюдающая эту картину с совсем близкого расстояния, ничего подобного не видела прежде, хотя и росла, наблюдая раз за разом новых гостей, коих привозили все чаще и чаще – и все с большим сомнением на лицах и в каждом движении выдающим себя провожали их кавалеры.

Но с этой барышней все было иначе – складывалось впечатление, что привезли не того, кого надо. Или, скорее всего, совершенно иначе себе представляли того, кого надо было привезти.

Действительно, что делать было здесь это очаровательной девушке? Никакого намека, никаких странных взглядов, ничего, что вызывало бы хоть малейшее подозрение, не было в ней; но вела она себя так, будто домой приехала – будто бы ее любезно согласились подвезти, а не подвели самым некрасивым, который едва ли можно назвать как-то иначе, если не лицемерным образом к порогу небытия…

На границе – на самой границе – остывала вера в любые идеи, рассыпались любые планы и от самых смелых, самых решительных желаний не оставалось и следа, кроме неизгладимого следа черноты на бледных лицах опустошенных до дна их носителей, опустошенных тем, чему они были наиболее верны, чем они – если не все, то очень многие – жили и жаждали, отчаянно желали жить; откуда вдруг вызывались сомнения, самые разные и дурные сомнения, самые безумные мысли вдруг докучали, и не отступали, и не отступали, и не оставляли, и не оставляли, и не оставляли гостя самого волевого, совершенно уверенного в своих силах, а если не в силах – то преданных вере, вере своей и себе же, прежде всего, себе.

Такой легкости, как у барышни этой, не замечала девочка ни у кого здесь, даже у коренных обитателей этой черты – коих было мало, и точно их то отличало.

Но за этой чертой была и другая бездна, что оказывалась лучшей страховкой плану тому, по которому сопровождали сюда всех заблудших волшебников – или, напротив, подающих такие идеи, на которые мир еще, казалось, не был готов – не могло здесь возникнуть силы к отмщению, и не было возможности – достаточного желания – начатое завершить; и не было единомышленников ни у кого.

…А месть, как известно, отчаянием оглушая, весь мир к вам обернет; и в такой момент действительно весь мир будет ваш. Лишь на миг – но ваш. И в этот миг, за этот миг – кто знает, как сумеет воспользоваться им, этой возможностью и знанием этим очередной оскорбленный, отверженный герой.

И перед лицом этой бездны еще не было таких смельчаков, таких безумцев, которые бы весело ступали на землю самой границы их мира – и переступали ее; и переступали порог храма, где отрекались от… от самого ценного, самого верного, самого последнего шанса на спасение – сами. Сами отрекались, сами прощались, сами.

А она – эта барышня – будто порхала; движения ее были предельно понятны, не было в них никакого смысла потаенного или двойного дна во взгляде его, нет; она с любопытством озиралась по сторонам, и не останавливалась ни на чем, ни на одной детали, стараясь захватить всю картину в целом и сразу; и окружающий ее мир словно дрогнул, не выстоял перед этаким решительным несовпадением интересов и пошел ей навстречу – выглянуло солнце, настоящее теплое солнце, которого даже у самого подножия у гор, у самой столицы, на священной земле почти никогда не бывало; выглянуло солнце.

Лучи заботливо подводили наблюдательную девочку обратиться взглядом по сторонам, поглядеть, какими стали дома их в новом свете – освещаемые им для многих впервые; шепот самых прозорливых обращал внимание близстоящих на землю, под ноги – земля казалась ярче и ближе, ближе, намного ближе.

Девочка четырех лет стояла в странной задумчивости. Она постепенно опустилась на землю, сгребла в ладони песок, высыпала его с руки на руку и – тут же обратила взгляд свой на барышню, на маленькую светловолосую барышню, только что прибывшую гостью; обратила свой взгляд на нее, подверженная какому-то острому импульсу, который буквально вздернул ее с ног и бросил вперед. И девочка обрушилась на ту маленькую, тоненькую фигурку молодой девушки, облаченной в одежды исключительно самых светлых оттенков самых нежных тонов, самых близких к белому цвету, но избегающих на него походить и издалека.

Светловолосая барышня не только не удивилась тому, но приняла девочку как свою очень хорошую давнюю знакомую – словно с самого рождения знала ее; приобняла за плечи и попросила чуть-чуть подождать, пока будут выполнены все формальности.

Девочка была, как зачарованная, и как зачарованная она наблюдала, как барышня придирчиво, но, в то же время, предельно вежливо и непосредственно следила осмотром своих вещей – обязательной процедурой для всех новоприбывших. Кавалеры, облаченные в масть самого темного оттенка синего, крайне внимательно, но как-то необычно неловко и суетно выполняли свою работу – то и дело что-то валилось из рук то у одного, то у другого, и то и дело барышня вежливо поправляла их и указывала, как должно сложить все содержимое того или иного узелка и в каком порядке это следует – просто необходимо – делать; и сама в этом участвовала.

Она вела себя по-хозяйски и ничуть не торопила своих конвоиров. Когда же с вещами было кончено, то по всем правилам и традициям в сотый и сотый раз очередной гость переступил порог храма – нового, возведенного на том же самом месте, где уже не раз грудой обгоревших и разломанных досок раскидывались его предшественники; на миг барышня остановилась – ступив одной ногой на порог, слегка качнув носком и перешагнув его уже и правой.

Если бы посторонних пустили во внутрь в качестве зрителей, у них бы точно сложилось впечатление, что барышня уже здесь была, но когда-то давно, и, возможно, в другом храме – но новый возводили точной копией предыдущего; но это невозможно – по виду ей можно было дать от силы двадцать лет, тогда как последний разрушенный храм был сожжен более тридцати лет назад.