Сергей Масленников - Ядро и Окрестность

Сестра поступила по-своему. Она уже расставалась со своей девчачьей природой. В ней проглядывало особое существо. У Максима стрелка компаса раскачивалась, не зная, где остановиться. Он жил не совсем твердо, а сестра как будто чувствовала магнитное поле Земли. Временами это ощущение приходило и к нему. Он забирался на крышу сарая и, уткнувшись в книгу, путешествовал по белу свету. На улице оно пропадало.

Пенс с Котиком жили через три дома.

– Пойдешь с нами на склад бутылок? – сказал Котик.

– Зачем?

– Мы полезем через глухое место, там колючка. Ты не сможешь. Будешь стоять на «атасе».

Максим не думая согласился. Ему хотелось окунуться в настоящее приключение. Его друзья не сидели на крыше, но с ними всегда что-то происходило. Он стоял ночью под кирпичной стеной склада. Пустые молочные бутылки, которые везде принимались, падали вниз на рыхлый снег. Он подбирал и укладывал их в рогожный мешок, стараясь не звенеть стеклом. Свет, идущий от снега, превращал бутылки в фигурные тени, а его самого в гнома.

Загавкала собака, они скатились с крыши и, подхватив готовый мешок, бросились наутек. Котика через год посадили за ночную проделку, но дали немного – он шел по малолетке. Дерне читал Максиму его письмо из зоны. Максим не сомневался, что начало письму было положено той ночью.

Сестра придумала свое. Во дворе их дома стоял погреб, сверху лежал насыпной слой земли. Петр Иванович, сторож, каждую весну готовил этот клочок под рассаду, а сторожиха, его жена, поливала и приглядывала. В конце июля с кустов свешивались крупные зеленые, как малахит, помидоры. Каждый плод красив. Но им предстояло еще обратиться в пылающие оранжевые ядра. Толстые волосатые стебли пытались их удержать, одновременно наливая тяжестью. В книгах говорилось о звездах, будто каждая тоже солнце. Он задавался вопросом о могучем стебле, на котором они созревают и, созрев, падают, набитые семенами жизни. Тут он останавливался, стараясь себе их представить сквозь ослепительную сетку лучей. У спелого яблока зерна просвечивали в глубине, у помидора никогда. Может быть, ветви Млечного Пути отходят от стебля или сразу от корня, как у некоторых тропических растений.

Сестра выбирала самые крупные ядра, по одному с куста, чтобы сторожиха не заподозрила, и ела их с солью. Потом он узнал, что в помидорах много всяких полезных веществ и есть даже белок, но люди едят для сытости хлеб, а помидоры ради вкуса. Если нет сытости, зачем же вкус. Она догадалась о белке. Скорее всего, потому, что в этом ей помогло магнитное поле, которое Максим еще слабо чувствовал. Деньги он все-таки нашел. Красную десятку. И не в глухом закутке, а несколько сбоку от лавки. Ее не подобрали, так как в парке днем было совсем пусто.

На другой день мать восстановили на работе, удержав из зарплаты недостачу. На проходной из военного городка, где находилась столовая, иногда останавливали, проверяя, кто что несет. На всякий случай она пошла кружным путем. В сумке кроме риса и котлет были пластинки сыра, порционное сливочное масло, копченая колбаса, нарезанная тонкими кружками, и даже печенье. К колбасе, нашпигованной салом, он относился благоговейно. Сам ее вид говорил о чем-то необычном и редком. В магазине выбрасывали дешевый ливер, народ брал его в приступ.

Бабушка подрабатывала шитьем. Через ее руки текли самые разные ткани. Он невольно сравнивал с ними пищу. Например, ситец, сатин и бязь – это одно, шерстяные вещи – совсем другое. Она говорила бостон, но это из другого времени, в котором жила давным-давно. С еще большим чувством упоминала креп-жоржет, некая особая ткань, которую принято надевать к дорогому застолью или на танцевальные вечера. Копченая колбаса стояла вровень с бостоном и даже с желтой китайской кожей, однажды мелькнувшей на улице, а креп-жоржет – с маслом, печеньем и сыром.

Все это добро предназначалось для летчиков. Они осваивали реактивные машины, пронзающие небо иглой. Тонкая струя вырывалась из хвоста и тянулась, как нить. Он задирал голову, пытаясь сообразить скорость, но самолет, появившись, очень быстро зарывался в синеву. Как жаль, что застал войну ребенком, думал Максим про себя. Человек, сидящий за штурвалом, находился внутри снаряда, как будто выброшенного в небо из жерла огромной пушки. Он, конечно, и сам превращался в снаряд. Нельзя оставаться прежним, сливаясь с реактивной иглой. Она сжимает мысли и чувства, требует такого же энергичного тела, как колбасное сало, и не менее твердого, чем сама колбаса, которую надо долго жевать, перетирая зубами, перед тем как отправить в желудок.

Люди сравнивались по одежде и пище. Они и были точно тем, что носили и ели. Рабочие ходили в телогрейках, ели хлеб с огурцом и пили водку. Летчики скрипели хромовыми сапогами, им подавали борщ, такой густой и наваристый, что ложка стояла в нем, как мачта на палубе корабля. А в праздники, такие как Первое мая, Седьмое ноября или День авиации, – на каждом столе красовалось шампанское. Офицеры в парадной форме, позванивая орденами, угощали женщин вином и пирожным, шоколад смешивался с запахом духов и губной помады.

Никогда больше он уже не пробовал драгоценной той пищи, потому что не управлял сверхбыстрым самолетом и не плавал на глубинных подводных лодках. А резать металл, водить машины и строить дома – для таких дел очень подходит хлеб с супом из трески, которую варит жена, и жареная картошка с луком. Мать была официанткой, говорили подавальщица, получала триста рублей, которых ни на что не хватало, и подкармливала его малым избытком с офицерского стола, как делали все вокруг.

Второй раз был случайный и короткий, но тоже запомнился. Его отправили в пионерский лагерь. Поездка занимала полтора дня, сначала поездом, дальше пароходом. Бабушка положила ему в мешок половину буханки. Думала, что положила. Уже сидя в вагоне, он не нашел своего хлеба. Красавец «ФД» мчал их не больше часа и проделал почти такой же путь, как вслед за ним пароход. Правда, пароход шлепал по реке. Это была небольшая железная коробка. Он не заметил начала движения, только берег стал медленно удаляться. К вечеру захотелось есть. Он пропустил обед, а теперь и ужин. Ребят было немного, они слонялись по углам, легко заговаривая друг с другом. Максим держался в стороне. Им овладела скованность человека, отрезанного от остальных. Стоит подойти, думал он, и каждый догадается, что у этого мальчика, то есть у него, в голове не дружба, а хлеб.

На палубе стоял одинокий мальчишка его возраста. Он глядел на воду. Что еще можно делать, опираясь на ограждение, но при этом жевал горбушку, пропитанную маслом и натертую чесноком. Максим подошел к нему боком, как краб, вдоль металлического поручня, сделав вид, будто любуется речной далью. Тот, продолжая есть, коротко взглянул на него и отошел к противоположному борту.