Виктор Бейлис - Старик с розами. Рассказы… и другие рассказы

Впрочем, когда мы въехали в этот дом, квартира таки была разделена на две части, поскольку у нее было два входа – «черный» (со двора) и «парадный» (из подъезда, или «з брамы», как говорили во Львове). Мы разместились в двух комнатах, имевших вход со двора. В этой части была кухня и уборная, но не было ванны. В другой части квартиры – две комнаты с ванной, но без кухни и сортира, – уже жили какие-то молодожены. Как объяснил дедушка, наши соседи живут здесь временно и скоро уедут, и тогда вся квартира станет нашей, то есть папа, мама, дедушка, бабушка, я и дядя Боба займем полностью всю жилплощадь.

Все комнаты имели двустворчатые широчайшие двери, распахнув которые, можно было превратить наше жилье в огромный зал (что и делалось, когда собирались на какой-нибудь праздник многочисленные гости). В одной из комнат, называвшейся у нас столовой, стоял колоссальный дубовый стол, который к приходу гостей при специальной подготовке немыслимо широко раздвигался. Полы были покрыты узорным дубовым паркетом, равный которому я увидел потом лишь в дворцах Петербурга. Что же касается печных изразцов, изготовленных в австрийской империи, то ничего, даже отдаленно похожего на наши, мне увидеть не довелось.

Когда молодожены уехали и мы вошли в освободившиеся комнаты, мы увидели на стене гипсовую маску очень красивой породистой женщины. Почему-то нам стало известно (каким образом – не знаю), что это маска рано умершей жены хозяина дома, что пани звалась Ванда, и что душа квартиры заключена в этой маске. Маска захотела быть и нашим амулетом, и она всегда висела на том самом месте, где мы ее впервые увидели; при переездах семьи в другие квартиры и другие города маска бережно водружалась на видное место. Спасибо, пани Ванда, все хорошо!

Название нашей улицы – Жовтнева – было сразу, как мы приехали, но на некоторых домах еще сохранились старые таблички, на которых по-польски было написано: «Сикстутска». Несколько домов стояли в руинах – «зруйнованi».

Родители и бабушка, знакомясь с городом, брали меня с собой на прогулку, и я сразу же стал ориентироваться во Львове, запоминая дорогу к дому от памятника к памятнику, от церкви к костелу. В городе было много памятников (кажется, это были изображения польских королей и героев польской истории). Где они стояли, я сейчас припомнить не могу, – на моих глазах они постепенно исчезали: их демонтировали и, по слухам, передавали Польше – по ее требованию.

Смутно припоминаю, как вывозили Матку бозку Ченстохову, которая, если не ошибаюсь, располагалась на месте нынешнего фонтана, что на площади Мицкевича (очень надеюсь, что это место не переименовано в площадь Бандеры или кого там нынче чтят). Памятник же Мицкевичу меня очаровал тотчас, как я его увидел, и помню, что все горожане с тревогой ожидали, что и его демонтируют, как этого добивается польская сторона. Потом с радостью передавали друг другу: «Отстояли!»

Львов гордился своими парками – парком Костюшко (через него я потом стал ходить в школу) и Стрыйским парком, а также стариннейшим Лычаковским кладбищем, полным затейливых усыпальниц, элегических надгробий, аллегорических скульптур и могучих деревьев. Сюда приходили не только с меланхолией и печалью, но и в романтическом настроении или даже на свидание.

А еще был легендарный Высокий Замок и загадочная старая крепость, называемая «Цитаделя». В эти места не всегда можно было попасть, и жители опасливо строили предположения, что там располагаются секретные объекты.

Новый Год, который наступил для меня как праздник, пришел в 1946. Мне было без трех месяцев три, и я уже все понимал и замечал все приготовления. Мама принесла большую пушистую елку. Откуда-то достали огромные разноцветные шары и картонные цветные игрушки. Что-то разрешили навешивать мне. Потом мама решила, что украшений еще недостаточно, и с моей помощью стала раскрашивать золотом и серебром грецкие орехи, к которым прикрепляла проволочные петли, чтобы их тоже можно было навесить на елку.

Мне нравилась и процедура наряжения елки и – главным образом – предпраздничная атмосфера, хотя я еще не догадывался о том, что незаметно для меня в дом проберется Дед Мороз и зароет в вату, изображающую под деревом снег, – подарки. Меня спросили, что бы такое я хотел повесить на елку – самое-самое красивое и хорошее. Не медля ни секунды, я ответил так, будто давно обдумал этот вопрос:

– Мамину сисю!

Дело в том, что меня лишь недавно отлучили от груди, и это для меня катастрофой не было; мое высказывание имело лишь эстетический смысл. Но эта эстетика сохраняется во мне до сих пор, потому что ничего прекраснее женской груди мне увидеть в жизни не удалось. Как хорошо, что я понял это на самой заре своей жизни! Тогда мне объяснили, что мамина сися неотделима от мамы, ведь правда? Но с тех пор любой Новый Год для меня имеет все же эротические обертоны.

Что же касается Деда Мороза, то я, не заметив, как он проник в дом, пытался подстеречь его в 1947 году, а в 1948, когда я достал из-под елки не только подарки для себя, но и самодельный подарок для мамы, мне уже больше не рассказывали про тайные визиты Деда Мороза.

Еда добывалась главным образом на рынке. О холодильниках никто и не слыхивал, запасы хранить было негде, поэтому на рынок ходили часто. Приносили оттуда завернутый в марлицу пахнущий кисловатой свежестью творог, густую сметану в банке, накрытой пергаментной бумагой или той же марлицей, кусочек только что взбитого бледножелтого сливочного масла в бумаге, которая в местах соприкосновения с маслом становилась прозрачной, парное молоко в бидоне, курицу со скрюченными лапками.

Летом возвращение мамы с рынка было особенно праздничным: она приносила обожаемый мною молодой картофель – и черешни. Черешни были огромные, и мама специально подбирала на сросшихся черенках, чтобы я мог нацепить их на уши – помню прохладное упругое прикосновение их прекрасного тела к моему.

Пользовались тремя рынками – Галицким, Краковским и Привокзальным. Самым далеким, но и самым привлекательным был Краковский. Там же располагалась и «барахолка» (не знаю, было ли это ее местное прозвище или моя семья так называла нечто знакомое по одесскому быту).

В первые послевоенные годы на львовской барахолке можно было за бесценок приобрести совершенно несусветные ценности, поднимая их прямо с земли, – вплоть до рыцарских доспехов. Так и делали знатоки-коллекционеры, которые из разных концов Советского Союза снаряжали целые экспедиции во Львов. Но для этого нужны были, хоть и небольшие, но деньги, а их-то у нас и не было.