Владимир Дулга - О себе, о нас, о жизни. Повести и рассказы

Колонна шла весь день, периодически в хвосте длинной ленты пленных, звучали короткие очереди и одиночные выстрелы.

– Раненых добивают, – негромко сказал, идущий рядом, средних лет, мужчина в нижней рубашке и без сапог. – Тех, кто идти не могут! Вот сволочи!

– Не тяжело босиком идти – осведомился Улыбин, – земля-то холодная?

– Ничего потерплю! Вчера вечером, какие-то бандюганы из штрафбата забрали сапоги и китель.

На закате пришли в лагерь. Временным, фильтрационным лагерем назывался заброшенный песчаный карьер, с отвесными стенами, жиденькими деревцами наверху и единственной дорогой ведущей вниз. Перегороженной спиралями из колючей проволоки, огромными деталями каких-то карьерных механизмов и пулемётными гнёздами, из мешков с песком, по обеим сторонам дороги.

Не пересчитывая, пленников отправили вниз. Большая часть громадного карьера, была занята сидящими и лежащими людьми. Особого интереса к вновь прибывшим, они не проявили.

Жутко хотелось пить. Кто-то из старожилов лагеря, сказал, что в одном из закоулков карьера, есть небольшой родник. Когда Григорий его нашёл, всё малюсенькое зеркало воды, было занято головами лежащих и пьющих людей.

Попив. Вместе с босым мужчиной, нашли кусочек незанятой земли и растянулись на тёплом песке. Сон сморил моментально. Разбудил голос из репродуктора, льющийся сверху. Суть услышанного, сводилась к следующему:

– Запрещается, пытаться подняться вверх по склону.

– Запрещается приближаться к выходу наверх ближе 50 метров.

– Запрещается устраивать драки между пленными.

– Запрещается разводить костры

– Запрещается иметь при себе любое оружие.

– Запрещается, в ночное время перемещаться по территории лагеря.

За все данные проступки, предусматривалась единая мера наказания – «Расстрел».

– За помощь администрации лагеря в обнаружении коммунистов, комиссаров, командиров всех степеней, и евреев – полагалось дополнительное питание и перевод в лагерь с более мягким режимом содержания.

Как выяснилось позже, питания в этом фильтрационном лагере, вообще предусмотрено не было.

Ночью, наверху заводили движок, и яркий луч прожектора до утра ощупывал каждый метр карьера.

Никому не нужные, голодные и подавленные, пленники просидели несколько дней. Голодные схватки в урчащих желудках прекратились, и голод не ощущался так болезненно.

Среди пленных Григорий встретил земляков и даже тех, с кем ехал в эшелоне.

За эти дни, Улыбин, как в цветном кино, прокрутил свою жизнь, начиная с той поры, когда он начал себя помнить. Вспомнились моменты, о которых он раньше и не вспоминал. Причём чаще перед глазами, во всех красках, мелькало то, о чем, и вспоминать-то не хотелось. Какие-то мелкие, но постыдные моменты, большие события, не менее постыдные, но более приятные в воспоминаниях. Вспомнился злющий бригадир колхоза, пьяница и матершинник, горько пьющий до беспамятства и частенько засыпавший, под каким-нибудь кустом в поле. Однажды мальчишки отловили его пасущегося коня, положили пьяного поперёк седла, связав вместе руки и ноги под брюхом коня. Привезли ночью в село, к дому председателя, привязали коня к палисаднику и крепко постучали в ставни. Бригадира сняли, и вскоре посадили. Гринька хорошо запомнил опухшее от слёз лицо и бесцветные, выплаканные, казалось до дна, глаза его жены. Стоящей посредине дороги, среди четырёх детишек, держащихся за подол матери и недоумённо всхлипывающих, вместе с ней.

Вспомнилась невестка соседей – Тамара, бойкая, пышногрудая, молодая женщина, муж которой на три года завербовался на восток, мыть золото. Она каждый четверг, вечером, одна мылась в бане на задах своего огорода. Однажды потемну, как ему казалось незаметно, Гринька подкрался к подслеповатому, запотевшему окошечку бани. Но был пойман, заметившей любопытного подростка женщиной, затащен в баню, раздет догола, познав впервые в жизни то, что пацанам его возраста, только снилось. Он никому не рассказывал об этом, даже своим лучшим друзьям. Безуспешно пытался встретиться с Тамарой на улице, но она делала вид, что его не знает, а всё произошедшее, ему только приснилось. В конце концов, он и сам в это поверил.

Вспомнил маму, сестру и Катерину. С сожалением Улыбин ощутил, что вероятно, на этом свете, встретиться с ними больше не придётся. И эта мысль почему-то не испугала, он встретил её спокойно, как само собой разумеющееся. Григорий вспомнил, что последний раз писал домой ещё из поезда, передав письмо для отправки, идущему к вокзалу за кипятком, старшине. Прошло почти полгода, родные, наверное, потеряли его.

Человек из СС, с глазами змеи

Редкая ночь обходилась без стрельбы трусливой охраны. Каждое утро хоронили пленников, умерших ночью. Назначенные немцами старшие по секторам, пересчитывали людей, определяли убитых. Трупы подтаскивали к песчаной стенке, лопатой, выданной охраной, откапывали в песчанике нишу, укладывали туда умерших. После этого начинали копать с боков. В итоге, подкопанная стена молниеносно осыпалась, погребая тела. Пару раз засыпало и похоронную команду. Несчастных пытались откопать голыми руками. Но, через полчаса, как правило, находили только задохнувшихся. Поиски не прекращались пока не находили лопату, которую необходимо было сдать немцам.

Через несколько дней, приехал «человек из СС». Всех пленников построили, улыбчивый, молодой эсэсовец, пытающийся говорить по-русски, не спеша, обходил строй, постукивая стеком по перчатке левой руки. По известным только ему признакам, он выискивал в толпе измученных людей свои жертвы, и тыкал им в грудь стеком. Охранники хватали несчастного и тащили его к стенке карьера.

С другими он предварительно ласково разговаривал, пытаясь узнать интересующие его подробности их жизни. Люди, предчувствуя страшный финал беседы, путались в словах, заикались, с трудом отвечая на вопросы весёлого немецкого юноши, с глазами кобры. Невнятные ответы только утверждали эсэсовца в правильности его выбора. В начале шеренги сытые охранники, с трудом вытащили из строя двух, не менее сытых, здоровенных, упирающихся мужиков, с наколками почти на всех частях оголённых тел

– Ты есть комиссар? – спросил эсэсовец одного из них, указывая на его шитые, хромовые сапоги.

– Господин офицер! – завыл мордатый, – это не мои сапоги! Я их снял с комиссара!

– А почему ты не «сообщал» об «этот комиссар» охране? Ты «есть» его скрывал? – вновь спросил немец и махнул стеком. Владельца сапог потащили в стенке.

– Ты тоже есть «политичный» работник? – спросил офицер у следующего пленника в тёмно зелёном френче старшего командного состава, со споротыми знаками различия.