Даниил Касап - Шумите, синие берёзы

Мне её всегда было жаль и Бабуина тоже, не знаю, чтобы со мной стало, если бы с моими родителями…

В общем, если бог есть, то он чертовски несправедлив.

Я сел на матрасе, поглаживая ногой холодный пол. Помню, одна деваха, подруга, толи Бабуина, толи Вовы Миронова, сказала как то, что узор на линолеуме напоминает ей Кандинского. Вероятно, она много выпила тогда вина, а может быть, пол и вправду был в стиле суприматизма? Та деваха была дизайнером, училась на дизайнера, а у всех дизайнеров странности.

Мне линолеум просто казался необычным, но ничего не напоминал.

В окно больше не смотрел, иначе Марта Робертовна своим траурным видом окончательно отбила бы у меня желание вставать. Мигом поднялся, натянул джинсы, свитер. Свитер у меня старый, но тёплый, связанный мамой. Немного растянутый, я в нем ещё в институт ходил, и мы с Иркой в нём прятались и целовались. Она на год меня младше.

Вдоль стены рядами выстроены разнообразные пустые бутылки: в основном из-под пива, но была тара и подороже. Мирон иногда заходил с текилой или вискарём, как настоящий бонвиван. Последний его визит помню смутно, он явился весёлый и разгоряченный, влетел в дверь, словно камень из пращи, с контрабандной бутылкой какой-то заморской чудо-жидкости. Я не прочитал этикетку сразу, а когда бутылка оказалась наполовину пуста, ничего не смог разобрать. У нас оставалось порядочно, когда Мирон вдруг убежал, так же неожиданно, как и появился. Я допил остатки сам, пестовал и ласкал чудную бутылку, как младенца, а потом она вдруг куда-то запропастилась. Ума не прилажу куда. Я, конечно, не бирофил или как там называют собирателей бутылок, но та склянка однозначно была бы винцом моей бутылочной коллекции.

Окончательно проснувшись, я не боялся подходить к окну и глядеть на мерзкую погоду. Облокотившись на подоконник и упёршись лбом в стекло, поглядел вниз. Асфальт был мокрым в лужах. Дети катались на велосипедах, трое мальчишек нарезали круги вокруг маленькой толстой девочки, забравшейся в своих красных резиновых сапожках на середину серой лужи и весело хлопающей в ладоши. Это была дочка Нинки с первого этажа.

Было время, я думал, что она моя дочка. Я тогда на втором курсе учился, с Иркой ещё не встречался, комнату снимал здесь же, но на втором этаже, района этого не знал и вечером вышел осмотреться, изучить окрестности. Бабуин тогда был в Туле с тётей Аней, а Мирон со своей очередной подругой где-то пропадал.

Я погулял немного, забрел в небольшой грязный сквер, где как раз вроде бы траву стригли, но как-то неаккуратно, большие участки пропускали и вокруг деревьев не трогали. Всё было сплошь в собачьем дерьме, скамейки пустые, в общем, ловить там было нечего.

Прихожу обратно, на крыльце какая-то деваха курит в халате.

– Недавно въехал? – спросила.

– Недавно, – ответил.

– Скучно?

– Скучно.

– Идём.

Короче уложила она меня. Ей было двадцать семь, она знала толк в «укладывании». Ещё два раза ко мне приходила. А потом я вернулся к родителям, жил почти год у них и встретил Нинку только, когда с Иркой комнату снял на третьем у сумасшедшей бабульки. Нинка с дочкой гуляла, не курила совсем. Я думал, от меня залетела, но, оказалось, от какого-то блондина с пидорским хвостиком на затылке, у которого она в автосервисе бухгалтером работала.

Нинка с ним не жила и потому к ней иногда хаживали, то гориллоподобный тип с волосатой спиной и большими ноздрями, в которых можно ковыряться всей ладонью, то гопник в зауженных трениках, не знавший о существовании наушников или считавший, что обязан делиться творчеством Успенской и Новикова с общественностью. Он держал орущий телефон в корявой руке и притоптывал ногой, даже, когда курил.

Иногда к ней подолгу никто не ходил, и она пыталась завлечь меня, но безрезультатно. Я любил Ирку! К тому же Нинка утратила свою привлекательность, растрепала её со всеми этими гориллоподобными гопниками, отрастила зад и мягкий живот и смотрела на всех рыбьими глазами, так что на неё мог обратить внимание только очень голодный мужик.

Ирка была хорошей хозяйкой, всегда убиралась в комнате и готовила прелестные салаты. Иногда, правда, она зачитывалась какой-то новой книжкой – подгоном от друзей-филологов, Кастанедой или Борхесом, или ещё кем-то заумным, чью фамилию обычный человек не запомнит. Трумена Капоте любила, меня уговаривала его читать, но я не читаю заднеприводную литературу. Когда зачитывалась, обо всём забывала, поглощала текст с бешеной скоростью, переворачивала страницы одну за другой и быстро водила пальчиком по строчкам, никто не существовал для неё в такое время, кроме героев книги и их проблем.

Когда мы расстались, наступил полный хаос. На кухне тоже собралась тьма бутылок, но они не были выстроены, как в комнате, стройными шеренгами, точно бравые солдаты, недаром зелёные – они были повсюду, на всех горизонтальных поверхностях. Бутылки напоминали сонмище крепко пахнущих пьяниц, лежащих, стоящих, лезущих куда-то, катающихся по полу. А кроме бутылок, куча всякого другого мусора.

Нашёл откусанный кусок пиццы в коробке, – прилип к пальцам. Поднял над головой, чтобы посмотреть на корж снизу и чтоб при этом грибы не свалились, корж немного позеленел, и к нему пристали кусочки размякшего картона. Есть это, я не рискнул, – выпил воды из-под крана.

Не знаю, откуда взялась привычка запирать дверь на два замка, воровать нечего, а всё равно запираю, проворачивая ключ, строго два раза. Есть те, кто и штору стащит. Мою штору, синюю в турецких огурцах, грязную, ещё сладко пахнущую Иркой.

Вне квартиры холодно и неуютно.

– Здрасте, – сказал я, вдыхая запах пыли на лестнице.

– Здарова! – ответил сосед дядя Федя, выпустив сигаретный дым в форточку на лестничной площадке. На нем были растянутая майка и красные шорты. У кроссовок Reeboоk затоптаны пятки. Я бы давно в таком виде окоченел.

Он жил этажом ниже с женой, общих детей у них не было, но у дяди Феди был сын от первого брака, с которым он виделся только по праздникам. Когда дядя Федя выпивал и с банкой пива в руке поднимался на площадку покурить, а я возвращался домой или уходил, он обязательно меня останавливал и начинал что-нибудь рассказывать.

Но, трезвый, он немногословен.

Он пожал мне руку. У дяди Феди рука огромная, как сковородка и грязная, нет, она вымытая, но всё равно грязная, чёрная. Он работал в автобусном парке и его руки вечно в мазуте.

– Как дела? – спросил я.

Он отмахнулся и затянулся. Под мышками у него длинные чёрные волосы, странно ровные, словно бы он их расчесывает или выравнивает плойкой. Вспомнил детство и отца.

Спросил как-то отца:

– Папа, почему тебя волосы боятся?

– Боятся? – в недоумении переспросил отец, погладив свою голову, на которой давно блестела круглая плешь, как у католических монахов. – Мои волосы? Боятся?