Даниил Касап - Шумите, синие берёзы

– Ну да, – не отставал я. – Твои волосы спустились с головы и прячутся под мышками.

Вот и дяди Федины волосы его тоже боялись и прятались под мышками.

Улыбнулся в душе, вспомнив себя маленького и отца.

Сосед угрюмый.

– Дебилизм по телеку! – брюзгливо сказал Дядя Федя. Зубы у него кривые, жёлтые, прожженные, с черными точками, как костяшки домино. – В коем веке выходной… телек решил посмотреть, а там одни уроды, голубые.

– Ящик это зло! – сказал я спускаясь.

– Кабельное надо подключить, – вздохнул он. – Порнушные каналы даже есть. А то мудозвоны одни вокруг и мудилоиды.

Дядя Федя любил уснастить речь словами собственного сочинения.

Близняшки Люба и Вера жили с мамой на первом в конце коридора. Им было по пятнадцать, и они втихаря курили на пятом, куда их тщедушная мама никогда не поднималась, она и на второй поднималась редко из-за протеза правой ноги, к которому никак не могла привыкнуть и всегда сильно хромала и охала. Были времена, когда она вообще не выходила из квартиры и целыми днями лежала, мучаясь от фантомных болей. Протез был отстёгнут, и валялся на полу, а в туалет или на кухню она добиралась с помощью костыля. В такие дни её дочки, нисколько на неё не похожие старались дома не появляться и после школы шлялись по городу. Обе ростом выше меня на полголовы, всегда распущенные чёрные кучеряшки, по общаге расхаживали в ярких маечках и чертовски коротких шортах, только на половину прикрывающих их белые попки. Даже зимой они в таком виде бегали курить на пятый, могли разве что накинуть сверху какие-то кофты, но не застёгивали.

Они продефилировали мимо меня и зашли к себе в квартиру, та, что заходила последней, улыбнулась.

Никогда не дал бы им пятнадцать лет, выглядят на двадцать. Даже дядя Федя, называвший их малолетними шлюхами, говорил, что сиськи у них выросли быстрее, чем мозги. Я считаю, что это не так уж плохо.

Я курил с ними однажды, у меня закончились сигареты, думал зайти к дяде Феде, но потом услышал щебетание наверху и поднялся. Они курили на общем балконе: одна в потёртом кресле, закинув длинные ноги на подлокотник; другая у облущенных перил и её белые ляжки серебрились на холодном солнце. Они угостили меня тонкой сигаретой, и мы о чём-то болтали. Я чувствовал себя неловко, слова не лезли, я только разглядывал их, пользуясь моментом. Ажурные трусики той, что сидела, выглядывали из-под шортиков, острые соски рвали майку. Потом пристыжал себя, вспоминая их возраст, и отводил взгляд, а они хихикали и ещё больше оголялись, оттягивали маечки или задирали ноги.

Я спешил уйти.

Однажды уже после того, как от меня ушла Ирка и после того, как я отрезвел, встретил у подъезда их маму. Она уезжала куда-то на такси и попросила меня посмотреть их дверь, – ключ застрял в замке. Девки пытались вытащить ключ, но у них не выходило, а у меня вышло.

В тот день я сильно пожалел, что им пятнадцать.

Люба и Вера, – авторы большинства надписей в подъезде. Они пишут на стенах тексты песен, в основном Земфиры или какие-нибудь цитаты из ВК. Чёрт знает, зачем им это нужно, нечем девкам заняться.

Я всегда промахиваюсь, нажимая в темноте на кнопку домофона, горит красной точкой, а всё равно промахиваюсь. Попадаю в окаменевшую жвачку или в чью-то подсохшую соплю. Такое ощущение, что кнопка передвигается, не даёт, чтобы на неё нажали. Если подсветить телефоном, то можно увидеть кучу надписей сделанных ручкой вокруг кнопки и на двери. «Нажми и миру придёт конец», или « Нажми на кнопку, – получишь результат!» В общаге юмористов хватает, высмаркиваются, и обязательно оставляют автограф под висящей соплёй. Помню, кто-то нассал на третьем этаже на стену, высоко так, до середины почти облил, а рядом надпись пояснительная и стрелка: «А цены всё равно выше». Или видел, использованный презерватив, прилепленный жвачкой к стене, а под ним надпись: «Заберите домой, в нём ведь живые существа». Общага, как музей. Глядя на то, что иногда называют предметом высокого современного искусства, я не удивлюсь, если и эти «творения», иногда очень даже остроумно подписанные, признают шедеврами.

На улице постоял несколько минут, привыкал к свету. Солнца не было, оно пряталось где-то за широким задом Марты Робертовны, но с неба всё равно лился какой-то свет, холодный, почти зимний.

Дочка Нины с первого этажа по-прежнему стояла на том же месте в сапожках, рядом другая девочка, высокая, тощая, слегка сутулая, в белой шапке и очках. Показывала подруге свои криво накрашенные ноготки.

Нинкина дочка мне помахала, я нет. Она называла меня Данькой.

Её тощая подружка демонстрировала свои ногти уже мальчишкам, потом к ней обратилась какая-то старушка, которую я в общаге никогда не видел.

– Анечка, – тихо позвала старуха. – Почему вы не в школе?

Старушка говорила так, как будто голос её садился, первое слово в предложении произносилось громко, а последующие всё тише и тише, пока не сходили на нет, словно она крутила невидимую ручку громкости, заставляя собеседника затихать и прислушиваться.

Анечка отпрыгнула от мальчиков и поскакала к Нинкиной дочке, на ходу отвечая:

– Школу закрыли на карантин, – голос радостный.

Посмотрел на здание общежития с бульвара, сквозь полуосыпавшиеся деревья с узловатыми ветвями и порванную местами сетку, огораживающую баскетбольную площадку. Стены красные, кирпичные, почти ржавые в тон листьям, окна тёмные, как глазницы черепа, на первом этаже забраны уродливыми заржавевшими решётки. Вокруг общаги какие-то будки и ларьки, лужи растаявшего первого снежка.

Общага при совке принадлежала фабрике какой-то, я точно и не помню. Потом Совок рухнул и фабрика тоже, а люди так и остались здесь жить. Кто-то сумел уехать и продать комнату, кто-то сдавал, остальные жили с детьми, собаками, кошками и попугайчиками. Имелись и нежилые квартиры, особенно на последнем этаже, где из-за дырявой крыши текли потолки.

По большому счёту это общежитие общежитием уже не являлось, квартиры были приватизированы и владельцы могли делать с ними, что пожелают. Старушка, сдавшая нам с Иркой комнату, немного рассказывала об истории общежития и сказала, что теперь этот кирпичный дом с двумя подъездами называют общагой только по привычке. Она говорила, что пару лет назад ходили слухи о переселении жильцов в нормальные дома, но слухи так и остались слухами.

Жилые дома поблизости с общагой тоже не внушали доверия, – слишком мрачные и тихие. Всё виделось в желтоватом нездоровом цвете, даже воздух был цвета хны. Казалось, будто на небе что-то сильно проржавело и намокло, начало подгнивать и на город непрерывно лились потоки грязной воды, ржавчина просачивалась сквозь облака, покрывая их чудовищным мутно-жёлтым налётом.