Антон Уткин - Вила Мандалина

– Сколько? – переспросил я тоном ослика Якоба. Муж Наташи трудился на сколковской ниве.

Антоне Сбутега удручённо покачал головой, в глазах его плеснулась грусть, как волна залива, подтверждая сказанное самым печальным образом.

– Такой уж у меня характер, – признался он. – Доброта не одного сгубила.

Да, и вот о чём ещё стоит упомянуть. Местная пресса не уделила должного внимания всей этой истории, зато представила очередной праздник камелии во Врдоле культурным событием по меньшей мере общебалканского значения. Ослик Якоб, по счастью, в это время был занят тем, что тягал англичанам половую плитку, и кто-то даже с облегчением отметил, что на этот раз дерзкое животное не посмело сорвать мероприятие, устроенное хорошими людьми на всеобщее благо. К слову, и в Герцог-Нови справляют похожий праздник, только не камелии, а мимозы, когда она зацветает в феврале. Праздничный размах там совсем иной и с чувством юмора получше – ведь это город интеллигентов, где любил проводить время не кто иной, как сам Иво Андрич.

Но, конечно же, Антоне с Юрой я передал всё, что только узнал от однокурсницы.

– Да, – спохватился Антоне. – Твоё вопрошанье было, что значит Бела Вила. Бела Вила – это дева судьбы. Когда рождается ребёнок, являются вилы, нарекают ему имя и назначают судьбу. Мне же мать это рассказывала и говорила даже, что видела их у своей постели. Ты тогда спросил, а я даже сказать ничего не смог. Забыл, да и всё тут. Как ветром выдуло… Всё работа, работа, – и он показал мне свои руки, ободранные колючими ветвями, камнями и ветрами. Указательным пальцем он залез в дырку на своей нечистой майке и с иронией произнёс: – Что говорить? Цыган!

«Работа работой, – подумал я, – а где же миллион свой закопал? Уж точно не в банке… Нарекают имя». Конечно, я просто не мог не вспомнить об Алексее Артамоновиче. История трёх Якобов верно бы послужила его теории слова.

– А ещё, я слышал, Бела Вила умеет открывать клады, – сказал я с улыбкой, и в глазах Антоне промелькнула обеспокоенность.

Тут подал голос Юра, до того погружённый в глубокую задумчивость.

– Да, это был порыв, – согласился он с нашим умозаключением. – Жизнь иногда преподносит сюрпризы…

«Знать бы ещё, что такое смерть», – хотел сказать я и уже открыл было рот, но тут где-то рядом взревел Якоб, и мы опять забыли о главном…

В старом Которе не минуешь палаты Ломбарди. Памятная доска, размещённая на её почтенного возраста стене, сообщает, что в этом здании с 1804 по 1806 год располагалось российское консульство.

Километрах в девяти по берегу в Прчани есть дом, также отмеченный похожей доской. Надпись на ней гласит: stari mlin za masline. Очень скоро я надеюсь показать, какая связь имеется между этими двумя точками, однако прежде обязан сделать небольшое отступление.

В сербо-хорватском языке слово «za» настолько многозначно, что нетрудно впасть в соблазн понять вышеприведённые слова в том смысле, что речь идёт о старой мельнице, расположенной за некой маслиной. Между тем, в данном случае «za» указывает на вид мельницы, а именно на то, что мельница эта – масличная, то есть предназначенная для отжима оливкового масла.

И если памятной доске на палате Ломбарди в силу известных политических обстоятельств грозит скорое исчезновение, то вывеске в Прчани ничто подобное отнюдь не угрожает, ведь, как указывают цифры, вытесанные над низким входом, дом был построен в 1650 году, а с тех пор Бока переживала такие катаклизмы, в сравнении с которыми нынешний покажется баловством.

Выше я сказал «вывеске», ибо старый млин сменил своё назначение: теперь и уже с довольно давних пор это антикварная лавка. Ассортимент её обычен для такого рода заведений: тут и старые корабельные приборы, и латунные кувшины, надвратные фонари, посуда на любой вкус, часы, портсигары, монеты, воинские награды, книги, пистоли, револьверы, восточные кинжалы, несколько образчиков холодного оружия европейцев и, конечно же, турецкие ятаганы. По стенам развешаны изображения в рамках – из тех, где главной ценностью являются как раз последние.

Мне приглянулась мельхиоровая тарелочка сантиметров десять в диаметре, обвод которой украшали две целующиеся змейки, да и неловко было уходить без покупки. Змейки обошлись в сущие пустяки, однако когда я показал своё приобретение Антоне, тот покачал головой и сказал: «скупо», сиречь дорого. О сердцещипательной скаредности Антоне уже упоминалось:

любая цена исторгала из него слово «скупо», и только те цены, которые устанавливал он сам, не казались ему слишком высокими. Читатель, верно, обратил внимание, что буквы на вывеске выведены латинские, это и неудивительно, потому что старый млин на протяжении столетий являлся собственностью семьи Lazzari. Хотя люди эти и были «романами», подобно самому Антоне, он рассказал мне, чем в результате обернулось дело многих поколений, и, мне показалось, отозвался об этом не слишком снисходительно.

Старик Меле, нынешний владелец антикварной лавки, происходил из семьи черногорских потурченцев, то есть был мусульманином. Но в единой Югославии все вероисповедания таились под спудом социализма, если вообще не считались почти изжитой странностью. К сожалению, время показало, что это не так, но до этого было ещё далеко.

К дому в незапамятные времена была пристроена католическая домовая церковь с алтарём, освящённым в честь Антония Падуанского, и, по словам Антоне, Меле после разлуки с женой Агицей много средств потратил на её реставрацию. По первому впечатлению, всё это казалось странным, однако странного ведь ничего не было: будучи мусульманином, старик самым естественным образом заботился о молельне и другой линии предков, чья кровь текла в жилах его многочисленного потомства. В кого и как верил он сам, мне так и не открылось. Словом, всё смешалось в доме Lazzari.

Первый взгляд во внутренность антикварной лавки видит только кучу хлама, никчёмного старья: предметы как бы сливаются в нечто однородное. Но стоит выдернуть какой-нибудь из этой кучи малы, как он обретает такую яркую индивидуальность, будто вот только сейчас явился на свет.

Именно так и вышло с моей тарелочкой. Даже поставленная на стол произвольно, вещица эта уже создавала атмосферу, которая радовала глаз. Назначение её было многоцелевым: сюда можно было или положить варенья, или насыпать фисташковых орехов, или, на худой конец, обратить её в пепельницу, на что я всё же не решился, временно поставив на неё коробочку кардиомагнила.

Как-то я возвращался на машине из Котора и на повороте у больницы мне попался согбенный старик с поднятой рукой. Час был поздний. Нам явно было по пути, ибо дорога здесь одна.