Антон Уткин - Вила Мандалина

– «Оленёнка», – сказал я. – А лучше трёх. «Jelen» – так называлось пиво, которое мне нравилось. У Радко я намеревался что-нибудь выпытать и чувствовал, что разговор может затянуться. Иванка чинно поставила было пиво на поднос, готовясь свершить свои обязанности, но я, ещё раз глянув на портрет, мягко приостановил её действия и заказ унёс сам.

Историю Иванки до тех дней можно было назвать простой и трагичной. Её отец, потомственный моряк, «загинул» в море, оставив её с братом на руках у матери, которой, собственно, и принадлежала популярная забегаловка. Скоро у матери случилась опухоль мозга, и она умерла.

Иванка хотела учиться на врача, но брат её ещё посещал школу, да вдобавок учился на трубе, состоя членом детского оркестра в Которе, и ради него Иванке пришлось взять семейное дело в свои руки.

Несмотря на то что её кафе называлось «Среча», Иванку считали «несреченой», взбалмошной, что было отчасти справедливо, а то прилагали к ней зловещее «несречна», что было верно только в том случае, если переводить это слово не как «несчастная», а как «незадачливая».

Если бы название кафе родилось в её голове, можно было бы понять это как заклинание, однако оно было дано в те времена, когда семья ещё не понесла никаких потерь. Счастье относительно, смотря по тому, как его понимать. Если видеть под ним полноценную жизнь, лишённую происшествий, то в этом случае действительно у Иванки были проблемы, но если, как некогда выразился Глеб Успенский, иметь в виду угол, в котором бы теплилось какое-нибудь родное чувство, всю жизнь дающее право ощущать себя не чужим на земле, то счастье находилось на её стороне. А когда припомнишь мнение о его скоротечности, непостоянстве, то вопрос представляется почти неразрешимым.

Я человек сторонний, и многие условности местной жизни навсегда останутся для меня прикровенными, тем не менее, мне всегда казалось, что Иванка – одна из самых завидных невест на побережье, и тот факт, что женихи не осаждали её крепость, а минутными поклонниками выступали хлебнувшие лишнего посетители, приводило меня в недоумение.

Иванка была бойкой, по-житейски смышлёной и отзывчивой девушкой, но вот своей внешности с каким-то упрямством придавала вульгарности. Тот, кто слышал о моей нашумевшей истории с камелией, возможно, припомнит, что символами упомянутого качества, главным образом, выступала заколка в виде слова «love» и розовые угги, но в последнем я совсем не уверен и добавляю ради красного словца.

Страсть её к сомнительным предметам туалета некоторое время и для меня оставалось загадкой, которую я склонен был решать известной провинциальностью Врдолы, но скоро сообразил, что вульгарность нарочита и не имеет ничего общего с её натурой, а является криком души, вызовом обстоятельствам, трогательным призывом, сигналом «SOS».

Когда я вышел из помещения, Радко с нетерпеливым ожиданием обратил ко мне своё всегда красное лицо – следствие слияния загара и алкоголя, тот самый синтез, третий путь, антипод бинарным оппозициям, за которым Алексей Артамонович усматривал будущее. Я уселся лицом к морю, молча сделал несколько глотков и сказал:

– Дорогой Радко, я очень рад тебя видеть и готов выслушать несколько слов, если ты хочешь что-то сказать и располагаешь временем. – Время, – заверил Радко, – есть.

Во Врдоле уже довольно много домов скуплены русскими, и на Новый год к одному из них приехал погостить друг, художник из Петербурга. Как-то они зашли в «Сречу», и судьба показала всем, кто был способен видеть, что она не простая выдумка досужих и мистических умов.

Миновали все сроки, а художник всё не уезжал. Каждое утро он отправлялся на автобусе в цветочный киоск в Шкаляри и привозил в «Сречу» букеты роз, чем все немало потешались, потому что розы растут здесь в каждом дворе и «Среча» буквально утопает в них.

Спиртного он почти не пил, так что ему приходилось литрами поглощать кофе, и, как свидетельствовал Радко, художник уделял созерцанию своего предмета куда больше времени, чем то делал Милош ради Ирины Николаевны, свершая это куда более благопристойно и даже благоговейно. Именно этого слова Радко не употребил, но я смело добавляю его, ибо теперь отлично представляю, как развивались события.

В конце концов он взял её своим искусством: она согласилась позировать ему в платье из зелёного панбархата, которое ему правдами и неправдами удалось взять напрокат в Тиватском театре.

Когда Радко дошёл до этого места, я подумал, что этот художник – решительный парень и почувствовал к нему заочную симпатию.

Пока длилась работа, «Среча» терпеливо стояла закрытой. В пустом кафе Иванка, позируя, часами просиживала на стуле, и о чём она думала в это время, Бог весть. Однажды исчезла вывеска, и все подумали, что настало то время, о котором столько твердила хозяйка: Иванка уезжает в Белград.

И она действительно туда поехала, только вместе с художником. Они вернулись в феврале, и Иванка опять открыла своё кафе, но уже под новым названием. Подруги наводнили заведение и на разные лады выражали свои восторги, а одной из них даже удалось сподвигнуть художника сотворить что-то подобное и с ней. Он сделал это, но к бутафории больше не прибегал, а просто написал современную девушку, схватив главное немногими уверенными мазками, и работа настолько удалась, что в обиде она не осталась.

– Девойка мала – песня мога града, – многозначительно подмигнув мне, затянул Радко старый хит Джордже Марьяновича.

– А где он сейчас? – спросил я.

– Да вон, – мотнул Радко головой в сторону берега.

Бухта, или залив, или, как его ещё называют, южный фьорд, – словом, Бока Которска наделена столь величественной красотой, что передать её целиком, одним холстом, задача невыполнимая, и это моё глубокое убеждение. Даже частями она не даётся даровитым художникам, но если сосредоточиться на совсем мелких деталях, успех возможен. Ваза на столе с прильнувшим к ней солнцем, белый цветок олеандра, ветка вереска, лодка на синей воде, облака, клубящиеся над скальной вершиной, – да мало ли этих осколков жизни, этой смальты, из которой слагается общая картина. Ну и конечно, люди.

Познакомившись с его манерой, я убедился, что он это понимал. Я приблизился и заглянул в мольберт через его плечо. Он едва обернулся и снова вернулся к работе.

– Позволите взглянуть? – как можно учтивее попросил я разрешения.

– Сделайте одолжение, – в том же утончённом стиле разрешил он. Русским языком здесь уже давно никого не удивишь, и я весело подумал, что к столь изысканной речи просто катастрофически недостаёт Алексея Артамоновича с его непревзойдёнными оборотами.