Антон Уткин - Вила Мандалина

– Алексей Артамонович, – напомнил я ему, – вы забыли своё излюбленное слово.

Он пожевал губами, согласно покачал головой и обречённо сказал:

– Среча.

Впрочем, нашёлся один человек, которого не интересовала не только Сирия с её поруганными святынями, американские выборы или испанский развод, но даже и Иванкина любовь. То был старый рыбак по имени Душан. Это был не любитель, выходящий на воду исключительно позабавиться, а настоящий рыбак, и в выходные дни его или его жену можно было видеть на городском рынке Котора, предлагающими свой улов. В один из этих томительных дней он, столкнувшись со мною случайно, сказал мне так:

– С ума, что ли, все посходили? Моя жена только об этом и говорит, а уж если соседка зайдёт – совсем беда. Я уже из дома ухожу, чтобы этого не слышать. Понятно, вы люди приезжие, не всё видите. А я тут всю жизнь прожил, много чего насмотрелся. Да тут такое случалось, тебе рассказать – так ты писателем станешь. А то Иванка! Как Бог пожелает, так всё и будет, и что об этом толковать?

– Так затем и говорят, – заметил я, – чтобы угадать, как Он дело повернёт.

– Да Он уж всё решил, – сказал мне Душан и рассмеялся хриплым старческим смехом. – Да ещё тогда, когда и гор-то этих не было.

Казалось бы, разговор с этим беспечным фаталистом должен был поддержать во мне спокойствие, однако только растравил ум. Мне вспомнились все наши философствования с Алексеем Артамоновичем, и я, подобно алхимику, взвешивал на воображаемых весах граммы промысла и личного выбора. Но то ли весы я склепал негодные, то ли клал на них совсем не то, но чашки их, словно издеваясь, посекундно опускались и поднимались, не оставляя мысли ни мгновенья хоть какой-то определённости.

И вышло так, что первыми нервы сдали у меня. На правах временного поверенного в этой истории я ощутил потребность навестить Иванку, а если, успокаивал себя я, она сочтёт мой визит настырным, то уж как-нибудь даст мне это понять. С другой стороны, имел же я право заглянуть в знакомое местечко, куда из деликатности не наведывался уже дней десять.

Надо сказать, что шагал я решительно. Разговор завяжется сам собой, рассуждал я, а если нет, на худой конец, полюбуюсь на закат и побалую себя любимым пивом.

По счастью, «Среча» была пуста. К тому же и брат Иванки уехал к родственникам в Сербию, и трубные гласы временно нас не терзали.

В лице Иванки уже не было того ликующего торжества, поразившего меня в день приезда, а проглядывала почти детская беспомощность. Я выразительно посмотрел на портрет, сел на первый подвернувшийся стул и обратил к ней взгляд, приглашавший к разговору. От этого беспокойство её только усилилось, так как, вероятно, она подумала, что я явился с плохими вестями. Поэтому я взял быка за рога.

– Иванка, – сказал я. – Ты немного знаешь меня, а я немного знаю людей. Не могу сказать, что досконально, но достаточно. Ну, или самую малость – пусть так. Но в данном случае мне её хватает. Заверяю тебя: он будет здесь, вот на этом самом стуле, именно тогда, когда вы договорились. По-другому просто не может быть. Если будет иначе, грош мне цена. – А сейчас сколько? – уточнила она насмешливо.

– Ну уж два – это минимум, – заявил я уверенно. – Если этого не произойдёт, я съем свою шляпу. – У тебя её нет, – сказала она. – Значит, куплю. – А мне-то что с того? – резонно спросила она.

– В общем, – отрезал я таким тоном, который показал ей, что дурака отваляли, – дело за тобой. – Я демонстративно отвернулся и стал снова разглядывать портрет.

– Тяжело всё это, – призналась Иванка и, шумно выдохнув, как и я несколькими минутами раньше, плюхнулась на первое попавшееся сиденье. – Выйдем на воздух, – предложил я, поднимаясь. – Что-то душно.

Она послушно последовала за мной, мы забрались в самый угол прикрытого маркизами пространства и сели не напротив друг друга, а рядом, поэтому смотрели в одну сторону.

– Сделаю-ка я себе кофе, – решила она, резко подскочив. – А тебе? Как всегда?

Я кивнул и подумал, что «всегда» однажды всё-таки кончается. Напротив остановились измождённые велотуристы с огромными грязными тороками на своих велосипедах и справились, где находятся апартаменты «Lola». Левой рукой я показал налево по ходу их движения, и они, согнувшись над рулями, упрямо поползли дальше.

– Делать-то что? Как всё это будет? – спросила появившаяся Иванка, составляя с подноса на стол то, чем мы рассчитывали взбодриться или утешиться – это всё ещё казалось гадательным.

Из чашки, извиваясь, поднимался пар, а на стекле запотевших бутылок блестела испарина, и холодные капли медленно ползли вниз.

– Как тебе сказать? Как-то раз я выкопал на горе можжевеловый куст и посадил его у себя. Но он не прижился. Я вовсе не хочу сказать, что не прижился бы и следующий… Но всё же каждое растение живёт на своём месте и не любит, когда его тащат куда-то ещё.

Иванка сосредоточенно молчала, будто слушала преамбулу судебного приговора.

– Но мы люди, а не растения, – продолжил я, – и можем перемещаться, куда хотим и куда можем. Есть у нас такое отличие.

– И есть ещё свобода воли, – добавила она. Это было неожиданно.

– Кто тебе это сказал? – спросил я, оборачивая к ней лицо.

– Отец Марко, – ответила Иванка и рассмеялась. – Тот, который служит у святого Луки в Которе… Великая истина, да?

Я и не думал её оспаривать. В нежно-жёлтом предзакатном небе самолёт из Дубровника вертикально набирал высоту. Короткая зеленоватая инверсия, которую он оставлял, казалась кометой, только летевшей не вниз, а вверх.

– Ты просто боишься, – сказал я, отбросив околичности.

– Да, наверное, – согласилась она. – Летят… – Она тоже следила за самолётом. – Куда-то они летят. Или откуда. Это для кого как. А я вот ещё ни разу не летала.

– Я вот всю жизнь пробоялся, – сказал я, – и вот мой единственный друг. – С этими словами я приподнял со столешницы пузатую бутылку «оленёнка», поколебался и, прежде чем поставить её обратно, приложился к горлышку.

Сумерки поглощали предметы с неприметной быстротой. Но тут и там загорались звёзды, сначала тусклые, а потом, по мере того как сгущалась темнота, налитые и дрожащие от избытка своей непонятной нам мощи. И, возможно, своим мерцанием они давали понять, что мир, включая и наш залив, и Врдолу, не отданы на власть произвола.

– Да, – возразила Иванка, – но зато у тебя есть говорящая камелия.

– Говорящая-то она говорящая, – усмехнулся я, – но записываю-то за ней я.

К известному возрасту я напрочь разлюбил неожиданности, в том числе и приятные. Наступает время, когда все ожидания обращаешь исключительно к себе самому, а нежданную удачу принимаешь с удовлетворением, но ставок на неё больше не делаешь. Да и большой ещё вопрос: об удаче ли идёт речь?