Сергей Захаров - Каталонские повести. Новая проза

После этой, одобренной первой, мы горы могли сверзить в океан, и свернуть нас с пути гида было уже невозможно.

Пока же судьба, с усмешкою долго наблюдавшая, как муж ездит по Машиным и моим костям, вдруг поменяла гнев на милость. Не успели отгреметь сомнительные фанфары, знаменующие успех первой «операции», как телефон зазвонил снова: следующие люди жаждали наших услуг.

Я уверен и по сей день: снова никак, ну никак не обошлось без золотого божьего крыла: через неделю нас буквально завалили заказами – такого их количества мы не получали никогда, даже много позже, когда уже были известны, востребованы в своих кругах и на отсутствие работы не жаловались.

Но тогда, в начале начал – творилось немыслимое. Откуда о нас узнавали – остается загадкой. Казалось, повинуясь небесному приказу, люди в разных странах и городах просыпались в серединах своих ночей, влеклись неодолимой посторонней силой к столам, сжимали в вялых от сна руках ручки и под диктовку свыше механически, как зомби, записывали неизвестные им до поры магические знаки: наш адрес почты, наш номер телефона.

Эти люди, возможно, не выезжали за границу уже несколько лет. Вероятно, они вообще никогда не выезжали за границу и не собирались этого делать в дальнейшем. Тем более, не планировали они посещать Барселону (она ведь не в Турции!) и, милуй Бог, заказывать там какие-то экскурсии.

Но план был начертан, коды выданы, явки сообщены – и сопротивляться направляющей длани не имело смысла. И люди, продолжая пребывать в управляемом сне, собирали деньги, хлопотали о визе, снимали отели, сдавали домашних животных на попечение родственникам, соседям и друзьям, ехали в аэропорт, летели в Барселону и брали эксурсии именно у нас, так до конца и не понимая – ни тогда, ни потом – что сподвигло их проделать все это.

За два с половиной последующих месяца у нас не было ни одного выходного, и случались дни, когда на двоих приходилось целых четыре заказа.

Мы учились на работе и работали на учебе. Мы продолжали учиться дома, окончательно отказавшись от сна. Темп и напряжение этого первого забега мы никогда бы не смогли выдержать или пережить больше. Я сбросил пятнадцать кг живого веса, Маша – семь.

Но из этих двух с половиной месяцев мы вышли уже сложившимися гидами и вынесли железное понимание: работа эта нам нравится, и позволяет не только выживать, но и жить, пожалуй. Работа подходит нам, и, что еще важнее – мы подходим работе. Редко когда в жизни доводилось мне и Маше испытывать такой триумф. Мы обрели её, нашу собственную корову, мы породили ее сами и могли растить ее, воспитывать и доить так, как нужно нам.

А потом были два дня передышки – и все по новой. Так и растянулось все – на восемь удивительных лет.

* * *

Восемь лет – сказал я. Восемь лет, которые были и закончились, и сейчас я лежу под дубовым своим потолком, в каталонской предрассветной глуши – совершенно один. Под звон колоколов, который так точен, размерен и всегда с тобой, я пытаюсь понять, почему мы с Машей не вместе. По-прежнему у нас общее дело, у нас полное доверие друг к другу – но минуло этих восемь лет, и наше с ней одно на двоих время вышло. Почему? Уже полгода я трачу по часу в день – с пяти до шести – пытаясь вспомнить, осознать и понять.

Полтора года мы шли друг к другу. А потом, оказавщись вместе, укрепились на собственной почве и прожили еще восемь лет – до того, как расстаться.

Так какими все же были они, эти восемь?

Мгновенными, сказал бы я. Молниеносными – особенно вначале. Мы жили так быстро, что не оставалось времени даже на сон. Мы много работали, чтобы заработать побольше: поначалу расплачивались с долгами, оставшимися от прежней жизни, после выяснилось, что вокруг много людей, нам совсем не чужих, которым постоянно нужно помогать – и потому мы брали работы под завязку, столько, сколько могли потянуть, а часто и много больше. Да, так, пожалуй, будет вернее: чаще, особенно в первые годы, мы брали столько работы, сколько потянуть не могли.

Как мы узнавали о том? Да очень просто: когда все вокруг нас – самые китайские китайцы, самые французские французы и самые испанские испанцы – начинали вдруг дружно разговаривать на чистейшем русском языке; когда каждый чуть более громкий звук заставлял нас вздрагивать, как от расстрельного залпа, и хоронить испуганную голову в плечи; когда витиеватая и длинная произносимая кем-то из нас экскурсионная фраза вдруг обрывалась на середине и повисала в пустоте, потому что к этой самой середине мы успевали начисто забыть, с чего было начато, но даже и не думали продолжать, а лишь мягко улыбались и махали извинительно вялой рукой; когда на сон оставалось три часа, и даже эти часы мы не могли уже выспать, но отмучивали в тяжелой, напоминающей бред полуяви – тогда мы, наконец, понимали: пора сказать себе «стоп».

Да, только когда наступал такой вот предел предела и крайний край (мы давно убедились, что завершение, конец всего – это вовсе не точка, но прямая, которая может легко затеряться в той же бесконечности) – когда все-таки иссякали крайние остатки давно уже исчерпанных сил, мы срывались, наконец, в короткое путешествие вдвоем, чтобы через неделю вернуться и сходу, с колес, нырнуть в ту самую работу и продолжить затяжной марафон.

Это была, как я сказал уже, очень быстрая жизнь. Восемь мгновенных лет.

И насыщенных – этого не отнимешь. Именно пугающая скорость, с которой мчало наше совместное время, заставляло ценить каждую из все быстрее убегающих секунд.

Забавно, что в каждый свой отпуск мы выбирались в полуобморочном от усталости состоянии – и с железобетонным намерением категорически никуда не спешить. Да, в отпуске мы намеревались быть испанцами. Если встанешь раньше, солнце от этого раньше не взойдет – повторяли мы себе испанскую поговорку. Мы планировали валяться до обеда в постели. Вторую половину дня проводить на пляже. Вечер тратить на бездумные променады и вдумчивые утехи желудка. Мы хотели ничего не делать и никуда не спешить. На деле же нашей испанской созерцательности хватало ровно на два часа.

Секунды бежали все быстрее, толкая друг друга в спину. В отпусках они и воообще мчали формульными болидами. Мир был катастрофически велик – и продолжал расти, как на дрожжах. Чем больше мы видели, тем больше нам оставалось посмотреть. Мы не знали, вернемся ли мы в какое-нибудь приглянувшееся нам место во второй раз – и потому должны были взять от него все, что возможно, в первый. На этом фоне каждое потраченное впустую мгновение отпуска выглядело тяжким преступлением, совершенным с особым цинизмом. Пытаясь успеть все, мы вставали затемно и ложились впотьмах. В итоге сумасшедшая неделя отпуска выматывала нас больше, чем три месяца работы до нее – но эта отпускная усталость, как ни странно, давала нам силы и смысл работать дальше.