Андрей Виноградов - Трубадур и Теодоро, или Две двести до Бремена

«Как странно устроен человек. – Трубадур отстраненно, как на чужое, глядел на собственное колено и опадающий бугорок слюны. – Вроде бы рот и мозг находятся в голове, то есть в одном и том же месте, недалеко друг от друга, а команда «Выплюнь!» мало того что прошла с явным запаздыванием, так еще и этот постыдный, ужасный недолет».

Он вспомнил, как однажды на занятии по военной подготовке ему улыбнулось совершенно непередаваемым образом впечатать учебную гранату прямо под ноги отставному полковнику Младенко, по прозвищу Младенец. За две минуты мальчишки выучили с десяток новых словочетаний, а виновник разноса усвоил, что если ему «плевать на священный долг, то долгу на него – тоже плевать».

«Устами Младенца… – покачал головой Трубадур. – А ведь сколько лет прошло. Всем на меня плевать, мне на всех. Мне самому на себя плевать. Так я и наплевал!»

Тут ему в голову пришла новая мысль: «Что, если прямо сейчас все те, кому на меня наплевать, возьмут и плюнут одновременно? И попадут?» Он подумал, что в этом случае обречен, и представил себе газетный заголовок: «Выходец из России заплеван насмерть!», – потом перевел эту фразу на английский, чтобы вообразить, как продавцы газет будут выкрикивать ее в лондонской подземке. Одна проблема – посетить Лондон потенциальной жертве не довелось, поэтому было неясно, принято ли в тамошнем метро торговать прессой.

«Должно быть, принято… – предположил Трубадур. – В конце концов, Англия – страна бесконечных традиций, – пришла ему на ум фраза из путеводителя или рекламы путевок. – Интересно, а есть ли у англичан традиция придушивать собак, если те без умолку, часами изводят людей однообразием исповедей, жалоб, капризов, настоятельных требований?»

– Эй вы там! – крикнул он в заходившуюся лаем темноту. – Сделайте уже что-нибудь со своей собакой! Если ей пригрозили кастрацией, то я ответственно отменяю экзекуцию. Пусть тешит плоть себе в удовольствие. Или я призову на помощь британский парламент со стариной Б о рисом, и они скопом отымеют вас всех!

Никаких перемен. Все осталось как было. По-видимому, слухи о быстрых на язык, но в сущности неторопливых обитателях Вестминстерского дворца дошли и до здешней средиземноморской глухомани.

Трубадур принялся составлять фразу похлеще. Однако утомительная борьба организма с вторгшимся в него насекомым и сопутствующая напряженная умственная работа сделали свое дело: на попытке изъять из проекта речевки матерные слова он задремал. Последняя мысль Трубадура была адресована интервенту: «Жаль, что в пищевой цепочке я пропустил рыбу».

…С каждым шагом лес впереди становился все гуще, но Трубадур продолжал шагать, мстительно не оглядываясь. Собака осталась у него за спиной, на опушке, привязанная к чахлой осине. Саму собаку Трубадур не видел, однако точно знал, что она именно там. Какое-то время лай еще доносился до него, но вскоре утих, а затем и пропал совсем. Отчего-то ему стало жаль веревку, которая не позволила собаке бежать за ним. Не веревка – нарядный такой канатик, в ярко-красном нейлоновом чулке с желтыми крапинками, с мизинец толщиной, не больше. Неожиданно лай прорезался снова, и Трубадур подумал, что на самом деле он, не замечая того, в задумчивости сделал круг. Но тут деревья странным образом разомкнулись, будто распахнулся занавес из подвешенных к небу вековых сосен. Вот только вместо сцены открылось недоброе зимнее море. Трубадура качнуло резким порывом ветра. От неожиданности он сделал шаг назад и набычился, чтобы воздушный кулак не запечатал легкие. В одночасье стало зябко и неуютно – настолько враждебными были темные тугие валы, опадавшие бесконечными тоннами на песчаный берег. Длинными голодными языками волны стремились дотянуться до подножия высокого обрыва, на котором стоял Трубадур, подавшись вперед и вытянув перед собой руки. Он словно оберегал от стихии идиллию за спиной, подозревая, что защищать уже нечего – новый мир навсегда запечатал для него старый. Когда волне удавалась ее злая шалость, Трубадур чувствовал, как содрогается и проседает земля под ногами, но, как принято в снах, не мог двинуться с места, зачарованный неведомой властью. Вдалеке, почти на границе видимости, появлялась и исчезала верхушка алого паруса. Опять вернулась мысль о пестром канатике…

«Откуда он вообще взялся, этот чертов канатик? У меня такого никогда не было. И сейчас нет. Ни на лодке, ни дома. И при чем тут алый парус? Я же не Ассолью разгуливал во сне?!»

Немного поёрзав в кресле и тем самым ослабив объятия сна, Трубадур, все еще не до конца проснувшись, попытался ухватиться за промелькнувшую мысль – что за подсказки подсовывает ему подсознание, на что намекает?

«Только чур, перемену пола отметаем сразу! Что еще?»

Правильные ответы тут же кинулись от него врассыпную, оставив на виду разменную мелочь:

«Ничего хорошего тебя, брат, не ждет».

«Старый знакомый», – ласково подумал о своем полусне Трубадур.

Однако на душе стало немного пакостно и чуть тревожно. Хорошо хоть не настолько, чтобы окончательно пробудиться и затолкать себя под холодный душ – смывать грозящие сбыться предчувствия; аморфные и липкие. Через несколько минут он опять глубоко и размеренно задышал, временами негромко, протяжно всхрапывая. Возможно, интересующие ответы все-таки покинули свои схроны и посетили его, но, как водится в глубоких снах, Трубадур тут же об этих встречах забыл, не успев ни порадоваться, ни погрустить.

Трубадур хоть и предпочитал из соображений практичности моторные яхты, и даже владел одной – невеличкой, душа его, по обыкновению романтических морских душ, всегда тянулась к парусникам. Правда, его больше привлекали обводы, иными словами – дизайн, а не воспеваемое рьяными поклонниками парусов истинное единение с природой, переходящее время от времени в бескомпромиссное единоборство с ней же. Последнее обстоятельство, неизбежно сопутствующее любви к мореплаванию, категорически не нравилось Трубадуру вне зависимости от типа судов. Но не бахвалиться же собственными страхами! И любивший моряцкую браваду не меньше чем выпить, в редкие минуты самоедства Трубадур упрекал себя за фарисейство.

На мощной моторной лодке, справедливо считал он, больше шансов избежать встречи лицом к лицу со стихией. Трубадуру это не раз удавалось, и, судя по тому, что третьего дня мы болтали по телефону, – удается по прежнему.

Людей, обожавших утюжить под парусами зимние моря, Трубадур непривычно вежливо называл «безрассудными», поясняя удивленной публике:

– Если бы среди этих странных граждан не было моих близких друзей, которым я задолжал много-много денег, то не сомневайтесь – зваться бы им полными «ебанько» или кончеными мудаками. Но обстоятельства, увы, сильнее нас.