Сергей Пахомов - Превращение. Сборник рассказов

Перед мысленным взором Пальца всплыло узкое смуглое лицо с тонким клочком козлиной бородки. Пронзительные светло-серые глаза – такие светлые, что радужки почти сливались с белками.

Палец задумался и прослушал и речь сержанта, и разноголосые попытки спорить и оправдываться. Прослушал, но исход был ему и так известен.

По примеру капитана, не сводившего глаз с севшего на рифы и завалившегося набок корабля, Палец бросил последний взгляд на судно, которое всего две недели назад приняло на борт его, полного радостных надежд, с пятью корзинами и двумя мешками изделий из дерева.

Чёрный остов на фоне голубого неба. Неба, которое не помнило вчерашний шторм.

***

Кому-то более требовательному или изнеженному камера показалась бы гнилой дырой в зубе дохлого великана, а Пальцу – просто неуютной каморкой. Он жил и на продуваемых чердаках, и в подвалах с покрытыми инеем стенами, и в хлеву, устраиваясь под яслями, согреваясь дыханием жующих сено овец и коров. В камере несколько раз тоже оказываться приходилось.

Палец огляделся. С потолка капало, а в углу сочилась влага, поблёскивая в падающем из крошечного оконца свете. В другом углу на куче тряпья сидел тощий старикан с длинной, почти седой бородой. Из рваной одежды торчали костлявые руки и ноги. Старик рассматривал новенького блестящими глазами безумца. Палец поспешил к желобку с влагой. Смочил руку, обнюхал. Вода как вода, никаких посторонних запахов. Вкус тоже не насторожил. Палец подождал, пока капли воды наполнят сложенную лодочкой ладонь, выпил жадно. После кораблекрушения он не пил и не ел почти сутки.

Без еды доводилось обходиться почти неделю – и не один раз. К этому Палец привык, а пить хотелось так, что язык казался шершавым и не помещался в пересохшем, как колодец в пустыне, рту. Утолив жажду, он внимательнее рассмотрел сокамерника. Тот не поменял позы. Всё так же сидел, обхватив согнутые колени измождёнными руками и упёршись в них подбородком. Зрачки бегали, похожие на двух снующих по оконному стеклу мух. Полурослик видел в полумраке лучше любого из людей, хотя не так хорошо, как скальные гномы или дроу. До дроу половинчикам было далеко во всём, кроме, пожалуй, ловкости. Благодаря миниатюрности и подвижности, которой могли бы позавидовать юркие лесные зверьки, полурослики были самой ловкой расой Завалда. Ловкие, терпеливые, неприхотливые, молчаливые – идеальные исполнители. Слуги и подмастерья.

Сесть, кроме как на холодные и влажные камни пола, было некуда. Палец предпочёл постоять.

До самого вечера старик и Палец не сказали друг другу ни слова. Даже когда сквозь прутья решётки стражник протиснул деревянную плошку с чем-то жидким, остро пахнущим несвежей бараниной. Только одну плошку. Старик резво на четвереньках подполз к ней и в несколько глотков опорожнил, сунул обратно в коридор. Потом попятился на свою лежанку. И опять уставился на Пальца, пережёвывая то, что плавало недавно в жидком бульоне.

– За что здесь? – просипел старик, расправившись с тем, что тюремные повара ошибочно считали съестным. – Украл несколько горошин с хозяйского стола? Заснул на салфетках в ящике господского посудного шкафа?

– Приняли за контрабандиста, – ответил Палец после недолгих раздумий.

Он никогда не был разговорчивым парнем, а тут, в тюремных застенках, каждое слово стоило взвесить несколько раз, прежде чем произносить. Взвесить, а потом перевесить ещё раз. Но он решил, что поговорить сейчас стоит. Старик мог дать информацию, которой Палец не обладал.

– Приняли? – хохотнул старик, словно заклокотал индюк. – По ошибке, говоришь?

Он снова забулькал смехом, как будто горло прополоскал.

Сиплый его голос звучал фальшиво. Палец подумал, что сокамерник мог оказаться стукачом, и тогда цена каждого слова возрастала ещё в несколько раз. Пальца удивляло то, что кроме него ни одного пассажира «Кальмара» не бросили в камеру. Хотя в этой тюрьме таких камер могло быть столько, что на всех хватит.

– Пираты заманили в Укромную бухту. Разожгли костры на скалах. Был шторм, судёнышко едва не потонуло. Одного матроса и пьяного гнома смыло за борт. Капитан принял огни костров за маяк. Причалил.

– А там вас, бултыхающихся в водичке среди рифов, и спеленали? – радостно продолжил допрос Пальца старик. – Как детей?

– Именно так, – подтвердил Палец.

– И все товары забрали? – Дед, казалось, был в восторге.

Палец кивнул.

– Тогда всё отлично будет, – успокоил его старик. – Поднимут бумаги в Торговом союзе, союз и купцы с капитаном выплатят друг другу компенсации по договорам и отпустят тебя и остальных по домам.

Он жадно подался вперёд, всматриваясь в Пальца.

– Или договора с Торговым союзом не было?

Вновь раздалось бульканье. Старик наслаждался ситуацией.

– Тогда, огрызок, привыкай к камере. Она долго будет твоим домом. И расстанешься ты с ней неохотно. Потому что отсюда – прямо на каторгу, в Выземские шахты.

***

Пальцу пришлось и посидеть на камнях, и даже поспать. Его не вызвали на допрос ни вечером, ни на следующий день. Не принесли тюфяк и ни разу не покормили.

Старик, словно находя в этом единственное развлечение, пугал Пальца ужасами каторги и рассказывал случаи строгого суда над контрабандистами, прослыть которыми сейчас было проще простого. Достаточно на самой утлой рыбацкой плоскодонке пристать к берегу там, где корона и Торговый союз не разместили таможенный пост.

– И всё это оттого, что покойный папаша короля детей делал, словно икру метал! Одних законных принцев и принцессок настругал десяток. Хорошо ещё для страны, что бо́льшая часть в детстве померли – на всех бы герцогств не набрали.

Старик откинулся на стену, поджал колени. Палец сидел в углу на корточках, слушал сокамерника и крутил деревянную пуговицу. Его руки привыкли быть занятыми работой. Привыкли держать что-то: черенок стамески, топорище, рукоять ножа. В последнее время нож был только столярным.

– Так вот, братушки нонешнего короля захотели куски побольше от короны оторвать. И организовали Лигу нравственности. Знаешь, из-за чего?

Старик взглянул на Пальца так, словно схватил за воротник и потряс, требуя ответа. Пальца это неприятно удивило. Давно уже никто не смотрел на него так, с такой силой во взгляде. Но эти чёрные бегающие глаза ничем не походили на другие, холодные в своей стальной серости.

Не ответить Палец не смог.

– Из-за фаворитов, – выдавил он. – Из-за Ва́ллета.

Одно это признание могли счесть государственной изменой. Оскорбление личности короля – по сути, измена. Рот старались не открывать, но за закрытыми дверями часто обсуждали короля, утопающего в вине и окружённого мужеложцами и проститутками с титулами.