Лемар Диа - Проси прощенья у камней

Но что же, где же дом? Кровать и пол, и может даже стены с крышей, а может быть – шалаш, пещера иль ущелье, – но все же – это кров. Так может дело все-таки в пространстве, месте? Несомненно. Ведь хрупкое тело ребенка нуждается в защите, а мать, оберегающая его – в охране и, может быть, любви, несомненно, любви. Там, где царит тепло очага, где пахнет грудным молоком и детской плотью, там, где изо дня в день осторожно отворяется и также тихо закрывается вход в местилище нежных беззащитных жизней, где пары рук по вечерам сплетаются в единое целое и наполняют тот храм спокойствием – вероятно там и начинается этот самый дом…

Алексей, плененный мыслями, не заметил как задел плечом плечо чужого человека, идущего навстречу. Тот что-то недовольно проворчал, Алексей ответил – извините; свернул в знакомый переулок, поднялся на крыльцо.

Он дернул рукоять двери, та подалась, и Алексей вошел в прихожую. К нему навстречу, тут же, из комнаты, шлепая тапками, вышел отец.

– Батя, ты чего двери не запираешь?

– А зачем – никто чужой сюда все равно не зайдет.

– Мало ли, всякие ходят тут…

– Привет, Леша, рад, что ты пришел.

– Привет, батя, не мог не зайти, тем более, что мимо проходил. Я из больницы сейчас иду, – Алексей снял вещи и прошел в гостиную. – Навещал там Андрюху. Он тебе привет передавал.

– А что с ним случилось? – удивился Григорий Андреевич, который хорошо знал приятеля Алексея. Алексей вкратце рассказал произошедшее отцу – они немного посмеялись.

На диване лежал старый раскрытый альбом с черно-белыми фотографиями. Алексей сел рядом, в кресло, взял альбом и начал просматривать снимки, которые он видел уже столько раз. И сейчас, глядя на эти фотографии, воображение опять начало лепить в голове смазанные образы прошлого, такие же черно-белые, как и сами фотографии.

– Каждый день его просматриваю, – Григорий Андреевич сел на край дивана, оперся на подлокотник и, почти касаясь сыновнего плеча головой, через очки смотрел в альбом. Алексей почувствовал от отца запах работы и улыбнулся. – Хорошие фотографии, правда?

– Да, батя – хорошие. Отец, я, наверное, скоро уеду на какое-то время на восток, поработаю немного там, поживу.

Григорий Андреевич словно был готов к такой новости: он без лишнего колебания или смущения спросил, не отрывая взгляда от снимков:

– Когда едешь?

– Думаю через неделю.

– Неблизкий путь, не волнуешься?

– Волнуюсь только об одном, – Алексей внимательно смотрел на отца. – Как ты будешь тут без меня?

– Обо мне не волнуйся. Не могу сказать, что я обрадован твоей этой внезапной новостью, но почему-то мне кажется, что я ожидал от тебя чего-то подобного, – Григорий Андреевич выпрямился, снял очки, потер запотевшую от них переносицу. – Я думаю, что это неплохое решение – тебе надо поменять место обитания, засиделся ты здесь. Так что, если ты хотел получить мое, так сказать, благословение, то ты его получил – держи, – Григорий Андреевич, улыбаясь, протянул широкую ладонь сыну.

– Спасибо, батя, – Алексей, слегка смущенный прозорливой откровенностью, пожал крепкую руку отца.

– А за меня, сынок, не переживай – мне будет чем занять себя: я заказал новое оборудование, хочу немного расширить побочное производство – чтобы не закупать материал, а самому производить его, а остаток уйдет на продажу. Давно уже хотел эту идею воплотить в жизнь, да все никак руки не доходили. Ну, теперь сам знаешь – свободного времени пруд пруди, вот и занятие как раз ко времени, – Григорий Андреевич глубоко вздохнул. – Всему свое время, как говорится. Мать бы твоя сейчас разворчалась на мою эту новую затею. Знаешь, все бы сейчас отдал, чтобы услышать это ее ворчание. Леш, а не отметить ли нам с тобой твой отъезд, а? По-мужски, так сказать.

– Конечно, давай.

– Я тогда на кухню – приготовлю все и принесу сюда, а ты пока подтопи камин и столик освободи.

– Слушаюсь.

Алексей принес из кладовки несколько сухих поленьев, положил их на металлический лист, прикрученный специально перед камином; разжег заново потухшие, но еще горячие, угли. Пламя быстро начало осваивать сухие древесные волокна, облизывая желтым языком поленья – послышался характерный треск, который так приятно ласкал слух, проникая все глубже и глубже в сознание.

На улице уже стемнело, и в сумерках квартиры, освещенной лишь тусклым декоративным торшером, на стенах танцевали изящные тени от каминного костра. Отец с сыном сидели в пододвинутых креслах полукругом у огня, между ними стоял низкий каменный столик, на котором находились выпивка и закуска, приготовленная хозяином.

– Хорошо сидим, батя.

– Да, хорошо.

– Чего еще можно желать… – Алексей расшевелил кочергой поленья – огонь еще ярче вспыхнул между ними.

– Знаешь, сын, человеку всегда почему то мало того, что у него есть. Вот и сейчас – то же самое.

– Это потому что мамы нет, батя.

– Ты знаешь, когда мы вот так с твоей матерью сидели у камина, меня порой тоже одолевала какая-то непостижимая тоска или грусть по кому то или чему то, и я никогда не мог определить что же это такое, чего мне не хватает. Сейчас мне не хватает лишь твоей матери – это я точно знаю, но… – Григорий Андреевич вытянул ноги ближе к огню, отпил из стакана. – Но и сейчас к чувству потери и одиночеству присовокупляется что-то еще, то, что я испытывал и раньше.

– Что же это такое, батя?

– Я столько раз пытался объяснить самому себе природу этого состояния, но приходил лишь к догадкам. Но ты знаешь теперь, когда мамы не стало, я кажется понял, что это такое, откуда берется это чувство. Смерть твоей мамы, можно сказать, открыла ответы на вопросы, мучавшие меня столько времени.

– Ты меня пугаешь, отец.

– Я сам себя боюсь, Леша, – Григорий Андреевич иронично смотрел на сына. – Мне кажется, что человек, в том числе и я, всегда жалеет об упущенных возможностях, – это те неопределенные мысли, которые порой вылезают из закоулков сознания и встраиваются в наш процесс мышления.

– Видишь ли, человек проживает свою довольно-таки короткую жизнь, и на ее протяжении он посвящает себя определенному количеству занятий, тем занятиям, ставшими для него по какой-либо причине нужными или обязательными. Человек выбирает для себя определенную профессию, или даже парочку-тройку, которым отдает львиную долю времени; обзаводится женщиной (конечно если речь идет о мужчине), может даже не одной, уделяет ей свое оставшееся от работы время, детям, если они, конечно же, имеются; и, конечно же, каждый человек находит для себя увлечение, или хобби – не важно название, – ему он отдает то время, что остается, а остается обычно совсем немного.

– Ты забыл про сон, батя.

– Спасибо, сынок, да и – сон, обязательно, а как же без него. И что же получается? – Григорий Андреевич сосредоточенно погладил густые усы, отпил из стакана. – А получается, что вся жизнь человека складывается из таких вот маленьких траекторий-черточек, и если перенести рисунок на бумагу, то получится ломанная диаграмма, и у каждого она своя, нет двух одинаковых – все разные… Если поставить точку, которую принять за рождение, например – мое, и от нее вести линией эту самую жизнь, а там, где человек умирает поставить еще одну точку, то получится ломаный отрезок. А в начале твоего рождения от моей кривой линии отходит уже твоя кривая – она уходит куда-то в сторону или, может, идет рядом с моей. Потом, когда я умру, моя линия прекратится, а твоя будет уходить дальше…