Лемар Диа - Проси прощенья у камней

А смех этот уносился высоко, между заснеженных крон, через срывающиеся в лапах игольчатых ветвей хлопья падающего снега; он подымался высоко над лесом, над кладбищем – и уже внизу различались лишь маленькие детальки человеческих тел, ровные квадратики оградок, короткие черточки памятников, кривая линия дороги, петлявшая черной ленивой змеей сквозь белые бугры лесов; смех летел через замерзшие озера, через пускающее сквозь высокие трубы густое дыхание города; и он, счастливый смех посетившего горя людей, растворялся в яркой ослепляющей синеве зимнего воздуха, который, смешиваясь с холодной массой, поднимался к темноте вверх, туда, где синева обращается в черную мигающую звездами область неизведанного.

* * *

Две недели прошло после того, как похоронили жену и мать семейства Неверовых. Алексей на время перебрался к отцу в дом, оставив снимаемую им квартиру на попечительство своему приятелю, который в свою очередь не упускал ни единой возможности устроить в новом жилище какого-либо рода попойку, тем самым вызвав непримиримый гнев соседей.

Алексей готовил еду почти каждый день, помогал отцу с работой. По вечерам они делали недолгие прогулки по освещенному скрипящему снегом городу, покупали в магазине вино и шли обратно домой, где, расположившись в креслах, играли партию в шахматы. Сильные морозы спали, и на улице установилась «примиримая», по меркам горожан, погода, так называемая "мягкая зима".

Каждый день, до или после обеда, пока было еще светло, они ездили на отцовской машине на кладбище. В последние дни поездок Григорий Андреевич даже перестал плакать. Там они вели длинные беседы, вспоминая прошлое, вспоминая ее. Алексей боялся, что Григорий Андреевич сдаст, захиреет, начнет пить, что неоднократно случалось с ним в его жизни, но этого, к счастью не происходило. Наоборот: он проявлял неподдельный, если и не интерес к жизни, то деловую озабоченность в ней, привыкал к ее следующему неминуемому этапу. Алексей заглядывал в глаза отца, пытаясь уловить в их движении и цвете его состояние, пытался понять то отражение его внутренней борьбы, которая шла с ним теперь, в его новом положении, – вдовца, человека, утратившего одну из сил, поддерживавшего его столько времени.

– Меня как будто парализовало, будто все рухнуло спереди, и осталась лишь неизмеримая пустота, и я не знаю, как шагнуть в нее – ноги не слушаются, – говорил он Алексею в первые дни после случившегося горя.

Алексей проводил с отцом как можно больше времени, прислушиваясь и понимая изменения, которые произошли с ним и происходили; спрашивал, что он чувствует, о чем думает, что ему не хватает. Сам Алексей часто бывал грустен и подавлен, но не допускал того, чтобы отец почувствовал это. Но при этом в разговорах он был искренен с отцом, не скрывал, как сильно не хватает ему матери; были моменты, когда глаза увлажнялись, но не более.

Смерть матери и жены со временем стала пониматься как непоправимое, но должное и непреодолимое последствие, избежать которого никоим образом было невозможно. Алексей стал замечать, однако, как отец стал часто задумываться, даже в ходе разговора он мог замолчать вдруг, и, потускнев взором, ввести себя в состояние прострации. Тогда Алексей тихонько касался его руки.

– Да, да, так оно и есть, – мог он сказать в ответ на это прикосновение.

– Пап, как дела на заводе? – спросил Алексей, передвинув шахматную фигуру на доске. – Все ли хорошо там?

– Все, слава Богу, хорошо – лес рубят, щепки летят, знаешь ли. Дерево пилим, дерево режем, разрезаем.... Я принес там по судебному иску кое какие документы, которые ты просил – по случаю с тем рабочим, который кисть себе отпилил.

– Ах, да, конечно, я посмотрю потом.

– Какой там будет исход, кстати говоря? – спросил Григорий Андреевич.

– Ты сам знаешь – какой: в крови, которую я обнаружил на верстаке, присутствует алкоголь. Хорошо, что ты мне тогда сразу позвонил, пока кровь не исчезла. Ты знаешь, там вообще немножко неприятная история получилась, – я тебе вроде рассказывал уже: у пострадавшего в больнице дядя работает хирургом. Естественно, дядя врач скрыл, что его племянник был подшофе. Ему теперь, конечно, инвалидность оформят – без одной руки теперь все-таки. Но если экспертиза в отношении крови, которую я собрал с верстака, подтвердится, а она подтвердится, несомненно, – если конечно мир окончательно не прогнил, – то, ты знаешь отец, врачу тому тоже влетит за скрытие и дачу ложных показаний. Тебе, по крайней мере, не придется выплачивать компенсации, да и всякие там выплаты за несоблюдение правил, средств и методов безопасности на рабочем месте.

– Да хрен с ним с этими деньгами, Алеша. Черт, я не люблю, когда меня обманывают, а он был пьяный, я это знаю, все это знают. Это самая большая беда сейчас – найти честных работников. Будь он трезв, я бы выплатил все, что ему причитается по закону, и даже больше; но будь он трезв, черт побери, он бы никогда не отпилил бы себе эту чертову руку!

– Ты часто что-то чертыхаешься.

Григорий Андреевич уже вскочил и озабоченно и увлеченно расхаживал по комнате взад и вперед, активно жестикулируя одной рукой и теребя усы другой. Алексей с удовольствием за ним наблюдал. Он знал, что единственный способ отвлечь отца от плохих мыслей – вовлечь его в азартный разговор, кончающийся зачастую горячим спором, – спросить о работе.

Каждого человека на плаву жизни держит какое то увлечение, не дающее завладеть телом черными мыслями, тупым бездействием и суицидальными расстройствами. Для отца таким увлечением была его работа. Он владел небольшим лесопильным заводиком, в который вложил все свои силы и который буквально отстроил с нуля. Все в этом заводике отец знал как свои пять пальцев – каждый сантиметр площади, каждый вбитый гвоздь, каждую доску; все процессы, происходящие на территории завода, отец лично проверял и контролировал, неистово пахал сам и требовал такого же отношения от подчиненных. Отец никогда не был скуп, и за добросовестный труд щедро платил и всячески поощрял, поэтому за много лет здесь собрался ударный трудовой костяк, уважающий в лице Григория Андреевича как профессионального и рационального руководителя, так и просто справедливого, доброго, но, в то же время, строгого человека. Но время от времени в этот коллектив проникал паршивый и непригодный элемент общества, не желающий подчиняться общим требованиям устава предприятия и несущий с собой вред и дисгармонию.

– Ты представляешь, сейчас этот человек, без одной руки, вернее одной ее части, но все равно – инвалид, сидит где-то, опять же – напивается или уже пьян, и поносит меня: дескать – такой-сякой, тиран, не желает выплатить мне мои "кровные", за потерянное мною здоровье на его чертовом заводе, будь он проклят трижды, а сам, – то есть я, – поди, хорошо ест, крепко спит и так далее?! Мне не жалко этих сраных денег, но мне жаль, а вернее даже – неприятно то социальное явление, которое мы сейчас представляем и творениями которого на наше несчастье являемся!