Александр Дорофеев - Великая пустота Волопаса

Эдакий генерал вообще – от инфантерии, кактусов, узлов, и жизни. Эн хенераль, как изъясняются латины.

Да, дедушка ещё тот узелок, похожий на фигу, крепко-накрепко сложенную Создателем! Как ни крути, а Божий узел, который с виду хоть и прост, а в жизнь не распутать…

Мой дедушка пукал только в парке. Помню, например, как это было на ВДНХ. Мы забрели в пустынную аллею.

– Вот, теперь можно, – сказал он, оглядевшись, и так здорово пукнул, что с деревьев поднялись вороны. – Надо выпускать газы, чтобы не давили на внутренние органы. Это вулканизм, как в природе! Но человек должен управлять своим организмом – не делать этого, где придётся, в метро или в автобусе…

Мне было неловко, что не смог его поддержать. Если бы удалось, то дедушка, может, теплее бы ко мне относился. Думаю, именно на ВДНХ между нами возникло отчуждение.

Он был безымянным. Вряд ли я назвал его хоть раз – «дедушка» или «дед». Ему это совсем не подходило. А по имени-отчеству, тоже глупо звучало бы от внука. Не зная, как обращаться, я говорил просто – ты. Так древние люди, опасаясь, не произносили вслух имя Господнее.

Он всё делал верно и строго. Правильно. Возможно, какие-нибудь правила ему не нравились, однако он их соблюдал, в пример другим. Показывал, как надо поступать. Он знал, сколько сантиметров в его шаге. Знал, сколько шагов и ударов сердца от дома до трамвайной остановки. Всегда был точен. Недаром в юности сочинил себе временное, на иностранный лад, поскольку изучал эсперанто, имя, или псевдоним, – Вольский-Пунктуаль. Так он подписывал заметки в газете «Власть труда».

Редко когда у него чего-то не получалось. Мне известно не более трёх промашек, если вообще их можно так назвать.

В детстве он боялся высоты, и, конечно, хотел избавиться от этой слабости. Он забирался по железным скобам на огромную кирпичную трубу безлюдного после гражданской войны завода. На сорокаметровой высоте, где труба мерно покачивалась под ветром, садился учить уроки.

В конце концов, так освоился, что тёплым весенним днём улёгся на вершине по дуге, читая книжку. Разморился на солнце, да и заснул. А, пробудившись, потянулся, открыл глаза и не сразу понял, куда глядит, – перед ним зиял бездонный чёрный пролёт, шумное и гулкое, затягивающее жерло трубного ствола. Ноги свисали. Одно движение спросонок, и нас бы не досчитались в этом мире…

Он не помнил, как спустился. Книжка про сыщика Ната Пинкертона так и осталась на трубе. Не хватало силы воли лезть обратно. Пока он собирался с духом, порыв ветра, к счастью, сдул Пинкертона, который, покувыркавшись в небесной синеве минут пять, как стреляный голубь, рухнул под ноги.

Несколько позже, в двадцатых годах, он боролся с мракобесием, с нехваткой умственного образования и с помрачениями рассудка, шедшими от непонимания природных явлений.

В газете «Власть труда» Вольский-Пунктуаль растолковывал, что все недуги, вроде потрясихи, колотья, родимца, ушибихи, чёрной немочи и тоски наносной, не от сглаза и нечистой силы, чего вообще не бывает на белом свете, а от микробов и бактерий. И никакие знахари, ведуны, ворожеи и колдуны никакими сбрызгиваниями, заговорами, обматыванием горящей верёвкой, купанием в воде из девяти рек и маханием кнутом не помогут. Вылечить зуб прикосновением пальца невозможно, писал он, если не смазать этот палец особой наркотической мазью. И серебряный неразменный рубль, на который якобы можно всю жизнь питаться, не что иное, как сказки лодырей и пройдох.

Как-то в газету пришло письмо – вот, мол, вы всё пописываете статейки, что ничего такого нет, а у нас на Вятском кладбище в глухую полночь бродят привидения-икотницы. Кто увидит, становится одержим икотой до тех пор, пока не полижет горячей соли с золой, прихлёбывая кобыльим молоком. И дюжина неразборчивых подписей пострадавших.

Надо было развеять привидений. Объяснялись они, скорее всего, всё теми же газами, могильными и болотными, мерцавшими в темноте. А икота, понятно, от глупого испуга.

В тот же вечер, запасясь спичками и наганом на всякий случай, он отправился на Вятское кладбище. Полночь наступила тихая, безлунная, с мелким дождём и звонкими комарами. Комарливая ночь. «Попы поют над мёртвыми, – вспомнил поговорку, – комары над живыми».

Он твёрдо шагал по утоптанным дорожкам, раздумывая, какого лешего понесло авторов письма на кладбище, чего тут делать впотьмах живому здравомыслящему человеку. Хотел уже идти домой, чтобы написать фельетон о ложной икоте и бредовых грёзах, в общем, о пережитках старого мира, как завидел перед собой именно что пережиток – тусклую крапчатую персону, не плотную и не газообразную, а вроде телячьего студня, от которого веяло холодом.

Он замер, затаив по-охотничьи дыхание, а персона повлеклась вбок, через оградки и кресты. Хотел крикнуть – стой! стрелять буду! – но горло стеснила внезапная икота, такая частая да надрывная, как припадок. Еле-еле смог выговорить – икота, икота, перейди на Федота, с Федота на Якова, с Якова на всякого. Не помогло. Прочитал кое-как три раза подряд Богородицу – и это напрасно.

Возвращаясь домой, перебудил пять кварталов. Свора бродячих собак не отставала, преследуя, как дикого кабана. К вечеру следующего дня, вконец измученный, красный от икоты и стыда, обливаясь слезами, он лизал в укромном уголке горячую соль с золой и запивал кобыльим молоком. Икота оборвалась, как не было, однако осталась тоска, давившая, будто камень. Пару раз он доставал из тумбочки наган, прицеливаясь в голову, где никак не укладывалось это происшествие.

Он думал, куда бы написать письмо с рассказом о кладбищенском опыте – должно же иметься научное толкование. И вот 23 февраля, в день Красной Армии, ему подарили какой-то журнал, где, между прочим, была статья о комарах. Он узнал много интересных подробностей из жизни мокрецов и долгоножек, звонцов, галлиц и толкунов. Оказалось, толкуны любят роиться тихой влажной ночью, образуя разные фигуры, вроде столба или даже человека.

Вот уж свалился камень! Как легко стало! Понятно, простой комариный рой! Что же ещё? Ничего странного – комары толкуны! Мог бы и сам догадаться. Комарливая выдалась ночь. Ну, а икота – что икота?! – с каждым случается, когда неловко затаишь дыхание.

Тогда же он научился дышать правильно, и на моей памяти икнул один единственный раз. А день рождения отмечал 23 февраля, хотя родился двадцать первого по старому стилю.

И всё же ничтожное сомнение, видно, осталось, какой-то маленький червячок. Спустя много лет, он развёл в огромной бочке комаров-толкунов, надеясь окончательно удостовериться. Толкуны прекрасно роились, но участок был садовый, а не кладбищенский, поэтому, наверное, человеческая фигура у них не получалась. Зато в наш сад не лазили за яблоками, стороной обходили, настолько свирепыми кровососущими урождались толкуны.