Александр Дорофеев - Великая пустота Волопаса

Однажды, уже после войны, по дороге на работу его обокрали в трамвае. Очень ловко вытащили кошелёк с деньгами. Конечно, он был крайне раздосадован. Не из-за денег, а потому, что именно его смогли обчистить, будто простака и раззяву. И решил поймать карманника. Для успеха операции требовалось, собственно, немного – ездить, как обычно, в трамвае на работу с новым кошельком в прежнем пиджаке, но на чеку, с повышенным вниманием, чтобы сразу схватить мазурика за руку и волочить в милицию.

Прошла неделя-другая, а на кошелёк не покушались. То ли вор сменил временно маршрут, чуя своим уголовным нюхом засаду, то ли не в его принципах было обирать подряд одного и того же, или просто подозревал, что в кошельке всего-то трёшка, как оно и было на самом деле.

Словом, не заладилось, чего он терпеть не мог. И вот надел новый нарядный пиджак и шляпу, туго набил кошелёк деньгами и постарался придать лицу крайне безалаберное выражение. Похоже, удалось на славу. Настолько увлёкся и вошёл в образ простофили, что прозевал свою остановку, и опоздал на работу, поскольку билет купить уже было не на что, – пусто в кармане, дырка – а зайцем никогда не ездил. Первый и единственный раз запоздал. И это его так огорчило, выбило из колеи, что совершенно позабыл о воришке. Ну, не вышло из него сыщика Ната Пинкертона, экие пустяки в сравнении с опозданием.

На дорогу домой пришлось занять три копейки. Трамвай размеренно покачивался, успокоительно бренчал, уютно подтренькивал – дрёму навевал. Большинство пассажиров клевало носом. Он устало стоял с закрытыми глазами. А надо сказать, что веки у него были чрезвычайно тонкие, буквально просвечивали – он плохо засыпал без специальных чёрных наглазников, вроде лошадиных шор.

В трамвае уже горел тёплый жёлтый свет, и сквозь веки виднелись, сквозили тусклые крапчатые тени, подобные той, кладбищенской. Прямо перед ним, посапывая во сне, сидела, как студень, персона женского, кажется, роду. И вдруг потихоньку, бочком, надвинулась другая, ещё более тусклая, склонилась, выуживая нечто из сидящей.

Распахнув глаза, он застиг венец кражи. Застукал, что называется. Ловчила-карманник

нежнейше, словно устрицу, тянул портмоне из дамской сумочки.

На миг он даже залюбовался, поскольку ценил всякое мастерство, но тут же схватил вора за шиворот, о чём давно мечтал, и приподнял, будто нашкодившего кота, над деревянным полом.

Тот, сперва огорошенный, не разумея, как запорол верное дело, вяло обвис. Однако быстро опомнился, выронил портмоне и начал корчиться, скулить, пускать обильную слюну, прикидываясь юродивым, даже прорицал невнятно о скором конце света.

Не заурядный попался воришка, а редкого чарующего таланта. Пленил весь трамвай, включая вагоновожатую. Все приняли его сторону, не желая никаких объяснений, да так яростно навалились, что волей-неволей пришлось отпустить.

Более того, заставили предъявлять документы. В сердцах вышел он из сумасшедшего трамвая, не доехав пару остановок. На другой же день сменил маршрут. Хоть и дольше до службы, на двенадцать с четвертью минут, а глаза бы не видали того трамвая.

Он работал начальником отдела технического контроля в «почтовом ящике». И в раннем детстве это глупо веселило меня, потому что у нас на заборе висел сколоченный им же деревянный почтовый ящик, в котором сроду не было ни газет, ни писем, а проживал одинокий старый дятел в красной шапочке. Почему-то я живо представлял, как он строго сидит весь день в таком же точно ящике, в красной шапочке и чёрных нарукавниках.

Впрочем, ему очень шло – проверять качество и надёжность. Казалось, всех помаленьку испытывает. И меня, конечно, в том числе. Когда на даче разобрали старый сарай, и возвысилась чёрная и неприступная дощатая гора со множеством кривых, ржавых гвоздей, он подошёл с гвоздодёром, тяжёлым, как лом, и предложил коротко:

– Выдирай, распрямляй, складируй – пять копеек за гвоздь.

Это был щедрый воспитательный жест. Гвоздей бы хватило, пожалуй, на новый велосипед. Но я выдрал пару штук на мороженое, попросил расчёта и убежал играть в футбол. Думаю, с тех пор он сильно охладел ко мне.

А потом, сухой и мягкой осенью, когда поредела листва, выказался мешок с бутылками, припрятанный в кустах бузины у калитки. Он позвал меня, будто сыскал подберёзовик.

Мешок был тяжеленный, распёртый бутылочными горлышками и днищами. Отталкивающей внешности. Примерно моего роста. Едва приподнять. Ни за какие бы деньги не потащил через ручей и колхозное поле, мимо профилактория и кооперативного магазина до приёмного пункта стеклотары, где большую часть года проводили учёт.

– Правильно! Вот и схоронил до поры, до времени, пока сил накопишь, – сказал он, чутко наблюдая за выражением моего лица, уже сразу и навсегда решив, чьих рук дело.– Чего отпираться? Хотел украдкой сдать бутылки, разжиться тишком. Да ты сознайся – особенно худого тут нет. Просто скажи правду.

Он твёрдо убедился в моём вранье, в бессмысленном тупоголовом запирательстве. Не знал я, какие найти слова, чтобы поколебать его крепость. Не было, похоже, таких слов. Тогда я предложил испытание на детекторе лжи.

– Полиграф!? – невесело усмехнулся. – Его-то обманешь, а меня – дудки. – Взвалил мешок на плечо и отнёс к дому.

Долго лежал этот мешок с бутылками на виду, у крыльца, под дождём и снегом, пока я сил набирался.

Серым, рогожным каким-то деньком отвёз на тележке к приёмному пункту, а того и в помине уже нет – снесли что ли. Оставил мешок в канаве.

А на обратном пути будто забрезжило, прояснело. Вижу, как собираю бутылки, укладываю в мешок, волоку, приминая траву, – пух одуванчиков летит следом – прячу в кустах, да и забываю напрочь, точно отрезало.

Он-то всё знал, всё видел, недреманное око, и только хотел, чтобы я сам признался.

Так ли это было, но верно то, что махнул он на меня рукой. А уж после яичницы с картошкой вообще крест поставил.

Он не был большим кулинаром, хоть и мог приготовить, чего угодно – первое, второе, третье. Лучше прочего удавалась яичница с картошкой и картофель жареный с яйцами. Разница между ними была тонкая. Он всегда приглядывал за едоком, различает ли тот, нравится ли. То есть не понравиться не могло. Вопрос – очень, или очень-очень?

– Пальчики оближешь? – спрашивал он. И радовался искренне, если облизывали.

Помню, спешил я на одно из первых моих свиданий, когда он поставил на стол сковороду, только с плиты, полную картошки и жареных яиц. В мыслях я был далеко от этой сковороды. Размышлял, в частности, как одеться и не попросить ли у него пыжиковую шапку, которая меня украшала.

Ел быстро, не слишком прожёвывая, не проникая в смысл продукта, чем уже нарушал заповеди. Впрочем, он смотрел спокойно и, казалось, доброжелательно, как я поглощаю его стряпню. Казалось, он доволен. Ещё пальчики оближу, и смело попрошу шапку.