Яна Гецеу - Три грустные истории. Он её любит, она его нет. Что с этим делать – а есть ли ответ?

Я открыл глаза и увидел мафон пред собой – странно, почему я его сразу не заметил? – и включил его. Неожиданно загремел какой-то рэйв. Вздрогнув, я вынул кассету. Видно Наташка гоняла без меня эту новомодную херню. Я такого не слушаю никогда! Рядом нашелся «Князь Тишины» «Нау» – вот это мое! Могу слушать «Кино», «Агату Кристи», «Короля и Шута», «Настю», но круче всех «Наутилус»! эта любовь пришла ко мне в пионерлагере. Тогда все ходили и орали хором «Нау» и только «Нау»! Я нажал старт, и Бутусов жалобно завыл «Я хочу быть с тобой». Меня эта песня просто ломает! Самое лучшее выражение двух последних лет. Подперев тяжеленную голову руками, я уставился в окно. Там собирался дождь. И как мне не надоест этот голос? Я ведь не фанат, а Бутусова слышу в тысячный раз. Под настроение или без него, в дождь и в жару, в компании и в одиночку, утром и ночью, пьяный и в себе я слушаю «Наутилус». Какое притяжение в этих горьких песнях! Ника вообще утверждает, что Бутусов – лучший певец всех времен и народов. Я бы так не сказал, но не слушать его не могу! Может, просто привык? «Я так хочу быть с тобой, и я буду с тобой!» А я вот не буду. На холодильнике я заметил желанную пачку сигарет. Поднялся с трудом, взял одну и снова сел. Так и сидел, не закуривая, и ни о чем не думая.

– Пой, пой, Князь Тишины!

Дверь приоткрылась, и моё уединение нарушила Наталья. Она сонно зевнула, и спросила охрипшим со сна голосом:

– Ты чай пить будешь?

– Я кивнул. Она поставила чайник на плиту, села напротив, и закрыла глаза. Прибежал кот Рекс, потерся о мои ноги, разинув розовую пасть, наглым громким мяу потребовал еды. Я бросил сигарету на стол, поднялся, налил ему молока и накрошил хлеба. Поставил на стол чайные чашки, в кухню вошла Ника. Сладко потянувшись, обняла меня, и потерлась о плечо щекой:

– Ой, как я устала!

– Садись, my soul, будем чай пить! – сказал я и поцеловал ее в теплый висок, достал третью чашку, сахар, молоко, хлеб, варенье, сыр и масло. Тикали часы. Закипал чайник. Уходил в небытие еще один день. Наташка открыла один глаз. Через паузу – другой.

– Привет, Ник! – взгляд ее упал на стол: – О, это правильно! А я думаю, догадаешься – нет, я то я есть хочу! Догадался!

– Он умный парень! – поддержала Ника.

– А ты, видимо, с похмела? – лицо у сестренки самое невинное.

– А ты, видимо, нет? – я разозлился. И без нее нехорошо!

– Ты тока не ругайся! Я же просто так! в «Динамик» седне пойдешь?

– Куда? – не понял я.

– На дэнсинг! Это клуб новый, там круто! Рэйв-пати!

– Не-е, нахрен, че я там не видал? Клубы все одинаковые.

– Ну, может к вечеру и надумаешь, а?

– Натали, лучше подумайте об учебе! И в двадцать лет хочется совсем не того, что вам в ваши юные семнадцать! Лучше спать…

В тот вечер, я конечно же никуда не пошел. Позвонил Нике, долго трепались ни о чем, отвлекал ее от зубрежки. Потом валялся перед теликом, смотрел всякую труху с Ван-Даммом. Я-то решил забить на завтра, мне можно. Наташка умотала-таки с Вадиком в свой гребанный «Динамик», а я завалился спать.

Конечно, мне пригрезилась Карина. Наша первая встреча. Ей было три года, мне четыре. Она сидела в песочнице, и сосредоточенно придавала песку форму ведерка. А я смотрел на нее, одновременно понимая, что это сон, и веря, что все происходит именно сейчас. Я подумал: «какая красивая девочка, как моя мама!» У нее и правда были такие же персидские глаза, как у моей матери, будто это ее дочь. Только мама была невысокой и смуглой, а Карина выросла юным топольком. Но особенно красивой она никогда не была, если объективно – прозрачная кожица, припухшие губы, которые она вечно кусала (дико сексуально, до обморока!!) прямой нос с высокой тонкой переносицей, броски – ниточки, лопатки торчат, худенькая. Очень бледная, синие жилки просвечивают на височках. Общее впечатление какой-то малокровности. Мама называла ее «мой цыпленочек». Но воображение поражали ее черные, несколько раскосые, совершенно восточные глаза, два драгоценных камня в стрелках черных ресниц, дрожащие на готическом лице как звезды в чашке воды. Я пытался заглянуть в эти очи открыв рот и забыв дышать. Но девочка сидела опустив голову, и мне не часто это удавалось. Я вздрагивал от каждого ее взгляда, и сердце больно сжималось, но мне хотелось, чтобы она взглядывала еще и еще! Теплый ветерок шевелил редкие пушистые волосенки на ее макушке. Во сне я протянул руку, чтобы коснуться ее, хотя тогда, давно я этого нет сделал. И тут Каринуша схватила лопатку и с криком: «Ну, что ты смотришь?» стукнула меня по руке. Несильно, конечно, но больно. Я мужественно стерпел, на заплакал – это ведь Она меня ударила! Я продолжал смотреть на девочку во все глаза. Тогда она отошла подальше, и сердито сопя, села спиной ко мне. Я подошел к ней, и спросил, заложив руки за спину:

– А как тебя зовут?

Она насупилась, помолчала немного, а потом сказала:

– Калина. Тока я больше ничего тебе не сказу! Иди отсюдова!

Я вздохнул как можно грустнее, и продолжал стоять. Она упорно не замечала меня. А я не знал, что говорить, и очень стеснялся. Потом вышла мама:

– Славик, идем обедать!

– Я не хочу, мам! – но она подошла, и увела меня за руку в дом. После обеда я ей признался на ушко, что у меня аж в животе дрожит, когда я вижу одну девочку, ее Калина зовут. Мама засмеялась, и сказала, что не Калина, а Карина, она просто букву «р» еще не выговаривает, она ведь младше меня на целый год! И ее нужно защищать. А когда у меня будет братик или сестренка, я буду старше на целых пять лет, и тоже должен буду защищать его или ее. Я плохо понял о чем она. Потом она очень серьезно сказала, что я уже большой, и девочка моя – просто красавица! Я был горд счастлив!

Когда мы пошли в школу, у Карины не было защитника вернее, чем я. Мы учились в разных школах, но зато жили в одном доме, и я каждое утро вставал пораньше, чтобы проводить ее. После уроков бежал по переулкам, стремясь успеть встретить ее и вместе идти доимой. Нас дразнили «жених и невеста», Карина очень обижалась, а мне даже льстило. Я дарил ей цветы, носил ее портфель, бил ее обидчиков – ее дразнили палкой и селедкой, – но и поклонников тоже бил, тем более! Никого к ней не подпускал как верный пес. Вообще, был страшно ревнив. Ревность – наследство отца. Он тоже безумно любил маму с детства, и всегда очень ревновал.

А я совершенно не давал Карине никакой свободы, и она старалась избегать меня. Я не понимал, почему, очень огорчался, и продолжал ходит за ней как привязанный.

А сон мой продолжался. И вот, Карина уже не маленькая девочка, а серьезная отличница, с короткой стрижкой карэ, девушка четырнадцать лет в тонком платьице, светлом и чуть прозрачном на солнце. Когда она стояла против света, ее тонкие, мальчишеские ножки просвечивало, и сердце мое замирало, стянутое горячими обручами. Мне было пятнадцать, и я уже имел так называемый сексуальный опыт, ерунда, конечно, но я жутко гордился тогда. Но Карина оставалась все той же святыней, и даже вскользь коснуться ее было райским мучением, наслаждением ада! Со знанием дела я оценивал ноги всех проходящих мимо девчонок и девиц, но ножки любимой я знал до последней родинки, и обожал их, мечтая целовать пыль, по которой они ступали (классический случай!). у нее была совершенно особенная, только ее кокетливая мушка-родинка сердечком чуть выше худой правой коленки, ее мне так безумно хотелось просто коснуться губами! Моей поэмой были каждая царапинка, жилка, тонкий белый шрамик на левой лодыжке: «С качели упала, поцарапалась! И вообще, не пялься так откровенно, мои ноги не в узорах! Не медом намазаны!» А я все равно пялился – да разве не в узорах, разве не медом… И пытаясь невзначай коснуться ее коленок, таких хрупких, но она всегда их отдергивала, а однажды даже залепила ощутимую пощечину. Я был счастлив! О, самым сексуальнейшим, иссушающим видением было то, что я опоил ее снотворным, и целую без конца ее ножки, коленки, выше…