Ольга Погодина-Кузмина - «Не чужие» и другие истории

Я была одна. У меня был жар. Я не понимала, что со мной. Я потеряла сознание. Я боялась его. Я согласилась.

Две недели лежала в горячке. Думала, что умру. Не знаю, что произошло за это время. Ольга не хочет рассказывать.

Снег не тает. В нашей квартире тепло. У кровати стоят цветы. В это трудно поверить, но предо мной живое доказательство – где-то выращивают цветы. Их аромат опьяняет.

Я чувствую слабость, как будто заново учусь говорить. Ольга кормит меня бульоном.

Ольга сказала, что к нам в дом подвели электричество, а в гостиной установили музыкальное оборудование. Я буду репетировать «Весну священную».

Нижинский умер в Лондоне в 1950 году. В 1953-м Серж Лифарь, главный балетмейстер, хореограф и первый танцовщик Парижской оперы, перевез останки из Англии в Париж, чтобы похоронить на кладбище Са-кре-Кёр. Сердце Шопена – сердце Нижинского – солнце Нижинского.

Когда я писала эти строки, принесли письмо. Курьер ушел, не дожидаясь ответа. Несколько строк, написанных от руки четким, как строевой шаг, почерком:

«Ver sacrum. Звездочеты назначили день праздника. „Весна священная“ в Большом театре. Вы будете танцевать Избранницу».

Ольга говорит, что мы еще можем уехать. Она слышала, будет поезд на юг, ей предлагали достать билет. Она хочет продать оставшиеся драгоценности и бежать, бежать…

Но разве мы сможем убежать от себя?

Нижинский начал обрастать легендами при жизни. Журналисты искали на сцене секретные приспособления или пружины, позволявшие ему совершать свои фантастические прыжки. Распарывали его балетные туфли.

Судачили, что он практикует оккультизм. Что магическому воздействию на публику и искусству левитации он научился у индийских брахманов. Ходить по воздуху может лишь тот, кто разбудил в себе чакру Ана-хата – вместилище праны, расположенную в области сердца… Подозревали, что болезнь стала результатом злоупотребления мистическими практиками.

Случайный поклонник вспоминает: «Я сказал ему, какой радостью было для меня аплодировать ему в Монте-Карло. Он любезно улыбнулся и поблагодарил. Тогда я спросил его, где сейчас находится труппа Русского балета. Он мне ответил: „Русский балет? Первый раз слышу“».

Николай Рерих пишет в письме: «Нижинский то ли жив, то ли умер, то болен, то здоров…»

Нет, я никуда не поеду.

Я должна подготовиться. Я буду репетировать по восемь часов.

Я буду танцевать Избранницу.

В день летнего равноденствия назначен праздник. Казнь бывшего правительства и гала-концерт в честь новых богов. На стадион перевозят военные радары.

Радость, я верну людям радость! Мой танец преобразуется в тысячекратно усиленный сигнал. Моя душа, растворенная в танце, помчится к Солнцу. Сто пятьдесят миллионов километров – это близко, всего один миг.

Мой танец разбудит спящее солнце, изменит орбиты планет. Раздвинув тучи, теплые лучи коснутся тверди. И снег растает, и вернутся птицы. И навсегда, бесповоротно, вечно придет на Землю дружная весна…

Про Куклу.

Мы жили в Ленинграде, началась война. Папа увез нас из блокады в Свердловск, к дедушке. Дед был враг народа, и мы ютились семь человек в одной комнате. Бедность, даже нищета, ничего не было, только самое необходимое для жизни. А ребенку для жизни необходим весь мир.

И вот мама сшила мне куклу из тряпок.

Кукла сначала была без лица, без глаз, и я ее выдумывала. Как выдумывают незнакомого человека – его судьбу, прошлое и будущее… Как выдумывает персонажа артист.

Потом ей нарисовали глаза, пришили волосы от бабушкиного шиньона. И я понесла Куклу во двор. Дети ее обозвали «жидовка», вырвали у меня из рук, стали перебрасывать. И я, боясь потерять компанию – мне было четыре с половиной года, – кидала ее вместе с другими детьми, смеялась над ней.

Им надоело, они ушли, а я подняла свою Куклу. Она была грязная, вся измятая, чужая.

Я спряталась на чердаке. Боялась пойти домой – знала, что меня отругают за испорченную Куклу. Но кроме страха было другое, мучительное чувство. Я страдала от того, что предала дорогое мне существо.

Я не могла поверить – без раздумий, без необходимости, ради чужих насмешек я отреклась от Куклы, с которой я дружила, вместе ела и спала. В этой Кукле был сосредоточен целый мир моих переживаний.

Снился сон. Прощальный дивертисмент, танцую посреди спальни, не вижу зрителей. Спрашиваю: «Ольга, кто пришел?» Она мне отвечает: «Все».

В самом деле, пришли они все, бесплотные тени. Обступили мою постель. Горячо спорят, втолковывают что-то… То вместе, то попеременно.

«Нужно принимать лекарство. Нужно есть. Нужно спать».

Милые тени! Сегодня за мной придут.

Осталось мало времени. Я знаю, что больше не вернусь в этот дом.

Я не буду прятать мои тетради, оставлю их на столе. Никто не сможет прочесть эти знаки. Живым они непонятны, а призраки знают больше, чем мы.

Прошу, чтобы он позаботился об Ольге, когда меня не станет.

– О какой Ольге вы всё время говорите?

– Что?

– Ольга – ведь это ваше имя!

– Нет, вы ошибаетесь! Мое имя – Вацлав Нижинский.

Я плачу.

Они идут, я слышу шаги.

В дверь стучат.

Мне страшно.

Нет, подождите.

Нижинский, Дягилев, Шанель… Я иду!..

Я должна танцевать! Я буду танцевать «Весну священную»!

Моя душа разбудит Солнце.

Это нужно, чтобы на Земле растаял снег.

Луч света проник сквозь шторы, коснулся лица, Шуберт открыл глаза, осторожно огляделся. Прислушался к равномерному клокотанию внутри человеческой туши, оттеснившей его к самому краю постели. Затем осторожно выбрался из простыней и стал одеваться, стараясь производить как можно меньше шума. Присел на корточки, чтобы достать из-под кровати свернувшийся клубком носок.

– Сегодня пятница? – Голос прозвучал так неожиданно, что Шуберт замер, словно застигнутый с поличным.

– Воскресенье. – Шуберт мысленно развернул страницы школьного дневника, по которому до сих пор отсчитывал дни недели.

– Странно… А куда пропала суббота?

Ощупывая тумбочку в поисках часов, толстяк прокашлялся, сел на кровати. Взглянул на циферблат, неспешно застегнул браслет на запястье. И улыбнулся растерянно, словно извинялся за что-то.

Этих неловких минут пробуждения рядом с посторонним человеком, стыда неопрятной наготы, разочарования в складке губ Шуберт старался избегать. Он брал деньги вперед и завел привычку уходить сразу после или под утро, бесшумно одеваясь в темноте. Обычно он плотно прикрывал за собой дверь, изредка оставлял записку с номером телефона. И никогда не брал чужого, зная по рассказам приятелей, какими неприятностями это может закончиться.