Талгат Галиуллин - Избранные произведения. Том 2. Повести, рассказы

По правде сказать, отец, кажется, наказал его сразу за два проступка. Несколько дней назад Авхат помогал отцу в торговле и, не выдержав одурманивающего запаха духов, припрятал маленький флакончик в карман, не для себя, конечно, а для девчонки из младшего класса. От такого самопожертвования поэты пришли бы в восторг, написали бы оды, гимны, Хай Вахит создал бы пьесу «Первая любовь». А отец, понимаете ли, отсталый человек, не хочет понять нежных чувств сына, его решимость страдать за любовь. Порядком разгорячившегося отца остановила мама.

– Ну хватит, Набиулла, он больше не будет.

Отец, будто только этого и ждал, тут же бросил прутья на землю. Мама сорвала в огороде листья лопуха, положила их на окровавленную спину сына, опустила рубашку, заправив её в штаны.

– Иди в дом, полежи на животе.

«Угощать» нас ивовыми прутьями для отца – вынужденная мера. Он пытается внушить нам, что греховно, а что хорошо, как он сам это понимает. Всем законам нравственности, передаваемым из поколения в поколение, от отца к сыну, он обучает нас, опираясь на народную педагогику. Значит, и этот приём в ней предусмотрен и одобрен. Основная цель породивших нас на свет людей – внушить нам главную заповедь: не воровать, без спросу ничего не брать. Не потому, что сахару жалко (хотя и с этим напряжёнка), просто мы должны уметь держать себя в руках, управлять своими инстинктами, не терять совесть, поддавшись минутной слабости. Вот это пытается отец внедрить в наше сознание (правда, иногда с помощью ивовых прутьев).

В общем-то не такое уж это жестокое наказание. В уличных драках и больше доставалось. Самая неприятная сторона наказания – моральная – зрители. Так что, естественно, Афгата, у которого ещё не зажили следы вчерашней экзекуции, мои проблемы мало интересовали. Но всё же, увидев, как на его глазах моя мечта об учёбе разбилась, как спелая тыква, брошенная на камни, он, придав своему лицу ученика пятого класса чрезвычайно деловое выражение, простодушно спросил:

– Что же ты теперь будешь делать?

Мне не хотелось обсуждать свои наболевшие проблемы со всякой мелюзгой. Душа разрывалась от обиды и отчаяния: «Столько подарков им привёз с Урала, всё лето гнул спину на строительстве дома, и вот тебе благодарность».

– Отец сам всё решит. Что суждено, то и будет, – отмахнулся я.

Однако интерес братишки не был праздным. Он хитрый. Ведь, если я останусь, ему легче. Вся мелкая работа: ухаживать за скотом, колоть дрова, готовить сено – всё это было бы на моих плечах. Наверно, он про себя одобрял решение отца, думая, если колесо истории вчера проехало по нему, то сегодня почему бы кого-то другого не подмять под себя.

Тем временем, когда на столе уже почти всё было подобрано, высокого уровня совещание за печкой завершилось. Хоть я и не ясновидящий, но чувствую, «разборка» касалась меня. Отец, широким движением отбросив занавеску, скрипнув пару раз деревянным протезом, вышел и уселся на доставшийся нам по наследству ещё от прадеда единственный обшарпанный стул со спинкой.

Не спешит. Любит вначале всё расставить по местам. Отхлёбывает остывший чай. Сам, как в воду опущенный, озабоченный, печальный:

– Ладно, малай, собирайся в дорогу, поезжай учиться, всех дел не переделаешь, и после смерти, говорят, на три дня дела остаются. Крыша у дома есть, дождь не мочит.

А мне уж и уезжать не хочется. Дома хорошо, спокойно, во рту вкус домашней сметаны.

– Времени мало осталось. Может, на следующий год поехать, программу хорошенько повторить?

– Осенью тебя всё равно в армию заберут. Ещё два года потеряешь. Быстро соберись и – в путь. Не заставляй повторять дважды. Деньги, какие есть, мать даст.

В нашем доме именно так разрешались все особо сложные проблемы. Мама старалась, чтобы её влияние на отца было незаметным, чтобы никто не догадывался об этом, чтобы не задеть отцовское самолюбие. Без лишних слов, не повышая голоса, она претворяла в жизнь своё мнение, свою политику.

За последние годы, перевалившая за восемьдесят, мама сильно постарела, потускнела, её серо-голубые глаза, когда-то освещавшие своими лучами весь дом и наши души, померкли. Хотя её любимый сын Авхат – известный врач, доктор медицинских наук, профессор, она ни за что не соглашается идти к протезисту, вставить выпавшие зубы. «Оставшихся зубов на мой век хватит, мясо я не ем, кусаться не собираюсь», – отшучивается она. Жизненные неурядицы мама преодолевала терпеливостью, сдержанностью.

Клеветы и оговоров не боялась, ни от кого не пряталась, жила открыто. Не было в ней ни зависти, ни жадности, ни ревности. За её безропотность и согласие с выпавшей на её долю судьбой природа-мать дала ей долгую жизнь и счастливую старость. Мама пережила отца на шесть лет. Так же спокойно, как и жила, ушла в иной, неведомый Мир.

Первый учитель… До боли родной и возвышенный образ. Именно этот святой человек открывает нам двери в большой мир, в красоту окружающей среды, учит нас читать, писать, считать, говорить правильным литературным языком. Сколько бы тёплых слов, поэтических строк, проникновенных песен ни было посвящено людям этой профессии, всё кажется мало, потому что для человека, получившего воспитание в медресе или обычной школе, первый учитель всегда является самым родным и близким человеком на земле после матери. Вот и Чингиз Айтматов получил всемирное признание именно благодаря своей повести «Первый учитель».

Однако сложившийся в литературе образ первого учителя весьма шаблонный. Как правило, независимо от национальности и места проживания, это исключительно справедливый, умный, образованный человек, всегда готовый помочь каждому своим ценным советом. Хотя реальное представление об этой личности, конечно же, невозможно втиснуть в готовую колодку. А если, например, твой первый учитель (или учительница) не спустился с небес, не прибыл из-за Альпийских гор, а вместе с тобой собирал картошку на колхозном поле, пас гусей, ел кашу из одной миски. Что тогда? Как его изобразить? Поднять на романтическую высоту? Идеализировать? Или ничего не приукрашивая, рассказать всё, как было на самом деле? Последнее мне показалось более достойным.

В первом классе несколько месяцев нас обучала одна бабушка – Илхамия-апа (видимо, в первый послевоенный год с учителями была напряжёнка, и её попросили помочь). В связи с пошатнувшимся здоровьем она покинула нас довольно быстро, но успела запомниться на всю жизнь благодаря своей длинной деревянной линейке. Это высоченная худощавая женщина со смуглыми впалыми щеками, со жгуче-чёрными глазами под узким лбом, напоминающая собой обугленную берёзовую головёшку, была необыкновенно злая. Вся злость её заключалась в метровой линейке, которая, как ястреб, кружила над головами испуганных ребятишек, напрочь лишая их способности соображать. Правда, опускалась эта линейка редко, но метко, на самое больное место – на тоненькие пальчики рук.