Талгат Галиуллин - Избранные произведения. Том 2. Повести, рассказы

У парней же после школы – армия. После армии солдат, повесив через плечо свои армейские кирзухи, возвращается в родную деревню, к родителям. Это его семья, он как мужчина ответственен за них. Для женщин понятие домашнего очага имеет совсем иной смысл. Как бы она ни любила и ни почитала своих родителей, как бы безгранична ни была её благодарность им, в глубине сознания домашний очаг для неё – это её муж и собственные дети. Интересный получается оборот: в стране по-прежнему число женщин намного превышает число мужчин (женщины живут лет на восемь-десять дольше, чем мужчины), а Кичкальня переполнена холостяками, не знающими, куда себя деть, как убить время и, спасаясь от одиночества, кучкующимися у магазина. Это тоже своеобразная трагедия. Думаю, что республиканские социологи должны исследовать, оценить это явление, дать молодым квалифицированные советы и обязательно подсказать пути исправления этого недопустимого противоестественного положения.

Обычно воспоминания об ушедшем детстве, ранней юности начинаются именно с тоски по месту, где ты родился. Как и все мои сверстники, я вырос в полнейшем убеждении, что вся красота мира сосредоточена в нашем селе, самые яркие, самые сочные краски впитались в наши речки, в цветы на наших лугах.

По утрам, нестерпимо бередя душу, заливаются птицы, особенно соловьи. Хвалёный античный хор не идёт ни в какое сравнение с этой необыкновенной гармонией звуков. Чистое сердце, ещё не разбитое любовными или иными страстями, бьётся так, что готово выпрыгнуть из груди, и стук его сливается с голосами природы. Вечером небо Кичкальни расцвечивается алмазно-жемчужными кораллами. Дремучий лес бросает на деревню зловещую тень, и от смутного понимания невозможности познать весь этот окружающий мир глубокая печаль охватывает душу. Величие природы убеждает: жизнь – вечна. Даже когда небо заволакивают огромные, как перина, облака, можно найти свою звезду…

На улицах, дворах, возле домов, около надворных построек будто расстелен шикарный иранский ковёр, – всё покрыто густой, ярко-зелёной с различными оттенками травой. Не тяготит даже осенне-весенняя слякоть, трава «слизывает» с ног всю грязь. На прекрасной душистой траве, как дети, резвятся домашние животные, мешается под ногами чёрный, как арабчонок, щенок Тузик, хозяин двора – петух с пёстрым, как платья чувашских женщин, оперением, важно расхаживая по двору, кличет своих курочек.

Такой была деревня моего детства. Теперь её уж нет. Я не грущу по приземистым избушкам с соломенными крышами. То, что выросло не знающее меня, новое поколение, то, что школа в деревне большая, кирпичная, двухэтажная, много и других домов из кирпича, – это естественно. Жизнь меняется к лучшему. Вон мой младший брат, агроном Ахат, сетовал-сетовал, что-де все сбежали в город, бросив его здесь, как самого младшего, родителей опекать, да отгрохал себе из белого и красного кирпича прекрасный коттедж. Барская каменная палата по сравнению с его домом выглядит как жалкая хибарка. Город Ахата не прельщает, на аркане не затянешь. Живёт в своё удовольствие, моется и парится в собственной жарко натопленной бане берёзовым веником, ест свой экологически чистый хлеб, куриные окорочка своего производства, растит троих детей. Единственное, что его сейчас волнует, то, что дети, скорее всего, уедут в Казань учиться. Хоть бы младшего здесь оставить.

Младший сын Ахата, Самат, – «особый» ребёнок. Он родился 3 мая, как раз в день похорон его деда, нашего отца. До обеда отца похоронили. После обеда из Нурлатской больницы пришла весть: «Сания родила мальчика». Мы решили, что святая душа нашего отца переселилась в его внука. У вечности много тайн, ещё не доступных обычному человеческому сознанию. Случайно ли то, что в день, когда глава рода покинул этот мир, на свет явился его продолжатель. Может, в этом совпадении какой-то более глубокий смысл? Судьба? Рок? Фатальность? Не есть ли это знак, намёк на то, что татарский народ был и будет всегда?

Многие преимущества детства мы начинаем постигать и ценить гораздо позже, когда жизнь сталкивает нас лоб в лоб с проблемами бытия взрослой жизни. В детстве, например, живёшь себе, не подозревая, что являешься частью поруганного, оттеснённого на задворки истории народа. Получая среднее образование в татарской школе, изучая все предметы на родном языке, не замечаешь, что твой лексикон ограничен, он растворяется в другом языке, ты чувствуешь себя равным среди других народов, известных тебе из уроков истории и географии, так же, как равны между собой деревья в лесу или скот в стаде. После седьмого класса весь огромный мир сосредоточен для тебя между Мулла-горой и двумя речками. Вечерами мальчишки с нижних улиц выясняют отношения с чебиловскими пацанами, представителями верхних улиц, с помощью своих ещё не окрепших кулачков.

Я уже говорил, что в Кичкальне сейчас имеется школа – десятилетка. Моему поколению не посчастливилось учиться в такой школе. В восьмой класс мы ходили в соседнюю деревню – Новое Альметьево. Кто хотел, конечно. Никого не обязывали. Первые два года обучение было даже платным. Пять-шесть километров до Нового Альметьева приходилось преодолевать дважды в день: туда и обратно. А весной и осенью, когда природа напоминала человеку, кто в этом мире хозяин, выплёскивая из берегов воду, приходилось добираться в школу обходным путём через Старое Альметьево. В этой деревне были несколько иные обычаи, и люди говорили на другом, чужом для нас языке. Были в нашей школе так называемые русские классы, где обучение велось на языке, как потом выяснилось, старшего брата. Учились в нём тоже дети татар, родители которых были важными персонами. Только потом, когда возникает необходимость определить своё будущее, получить специальность, понимаешь, почему эти родители учили своих чад, «белую кость», на русском языке. Это, оказывается, делалось специально, чтобы впоследствии у них не было проблем при поступлении в вузы. Таким образом, в твою ещё неопытную душу, в твоё трепещущее, как птичка, маленькое сердце вонзается первая ядовитая стрела: оказывается, своими знаниями на родном языке похвалиться ты можешь только в пределах своей деревни.

Может быть, кто-то обидится, оскорбится, но, как говорится, «Платон мне друг, но истина дороже» и поэтому не могу не поделиться одним своим неприятным для моей нации наблюдением. Дальновидность ли это, инстинкт ли самосохранения, приспособленчество или предательство, унаследованное ещё от Золотой Орды (поскольку всё плохое приписывается именно этому периоду), не берусь окончательно судить об этом. Но просвещённые и авторитетные люди Чистопольского и Нурлатского районов никогда не обучали своих детей в татарских классах. Даже те, кто учительствовал в чисто татарских деревнях – Кичкальне, Новом Альметьево, Шарбане, не было случая, чтобы хотя бы один попробовал учить своих детей в национальной школе. Если в деревне, где они жили, не было в школе русского класса, то детей заставляли топать ножками пять-десять километров ради усвоения престижного языка. Думаю, что сельские педагоги внесли довольно заметный «вклад» в формирование отрицательного отношения к татарскому языку и к учёбе на этом языке. Вместо того, чтобы бороться за сохранность лексики, словарного запаса родного языка, благодаря которому они добывали свой хлеб насущный, сельские педагоги своим личным примером рубили его на корню. Народ не мог простить этим людям их лицемерия и двуличности.