Диляра Козадаева - Способы уйти

Впрочем, к концу рассказа я успеваю прийти в себя и ровным, недрогнувшим голосом ответить то, что нужно. Как правило, какую-то банальность. Но истина всегда банальна. Как и сострадание, как и любовь, как и все важные вещи.

В тот день ты позвонила мне и рассказывала, как тебя бросали мужчины. Как школьницей ты встречалась с одним человеком старше тебя на 15 лет, который манипулировал тобой, унижая, пользуясь, причиняя боль и называя всё это любовью. Отношениями. Как священник в церкви трогал тебя под юбкой, ища клитор. Как ты не можешь определиться со своей ориентацией, потому что ты скорее ненавидишь мужчин, чем любишь женщин. Как твой ВПЧ может превратиться в рак через десять-пятнадцать лет.

Что я могла ответить на это?

В этот же день я встречалась с полицейским, с которым у меня намечалась интрижка. Во всяком случае, что-то такое, похожее на желание, мелькало в его глазах. Мелькало в паузах между рассказами о его работе. Я с пугающим меня любопытством спрашивала его о самых страшных случаях в его практике. Даже соблазнение отошло на второй план, поблекло в сравнении с топорами в головах, черепами, которых разбили камнями, как в первобытные времена, трупами, с годами вросшими в диван, и термометрами в заднем проходе. Твои истории имели такой антураж. Я узнала, что время смерти определяют через абсурдную, дикую, пугающую процедуру: чтобы определить степень окоченения, нужно измерить температуру трупа, и судмедэкспертам приходится пользоваться единственным доступным отверстием в человеческом теле. Часто это случается на глазах родственников, и их реакция непредсказуема. Некоторые нападают на полицейских и судмедэкспертов, препятствуют их работе, впадают в истерику. Он рассказывал об этой реакции как о чем-то больном и неестественном.

– Это жизнь. Это нужно делать. Кто-то должен брать на себя эту работу. Люди боятся ее, потому что они слабы, они прячутся от жизни, закрывают глаза и трясутся, как дети. А мы не боимся. Мы защищаем этих бедных людишек, живущих в неведении, живущих так, будто смерти и зла не существует. Термометр в трупе их пугает! Хорошо они живут, если это самое страшное из того, что они видели.

Я не удивилась, тому, что он сказал после, будто эти слова сами вытекали из крови и трупного яда.

– Люди – это скоты, это тупое мясо. Неблагодарные уроды. Жаль, что у нас нет смертной казни.

Он ненавидел всех и каждого. И меня тоже. Он считал меня слишком наивной и трусливой, не знающей жизни. Будто жизнь – это только топоры в головах. Лишь надежда на перепихон сдерживали его презрение, но оно все равно по капельке просачивалось сквозь нее.

А потом ты позвонила мне. Я сказала какую-то банальность. Я так устала. Я так хотела выпить и забыть о пустых глазах этого полицейского, о трупах, обо всех проблемах на работе, об этой грязной, бессмысленной, залитой кровью, спермой и гноем жизни, где смерть наступает внезапно, по пустякам, где дети умирают в агонии, защитники презирают тех, кого защищают. Если бы я знала, что это твой последний звонок… Что я бы сделала? Смогла бы я заставить тебя передумать? Ты думала о том, что убьешь себя, когда звонила мне? Почему я не услышала, не разгадала твои мысли? Почему ты не сказала? Почему даже не намекнула? Почему не дала мне шанс?

Сегодня я переспала с тем полицейским, а потом пришла к тебе в больницу. Помнишь, как из тебя вырвалось однажды «Ты такая скотина, такая блядь». Ты взяла эти слова обратно и извинилась за них. Но от этого они не перестали быть правдой.

Я скоро уйду. Не хочу, чтобы меня увидели твои родители, иначе суд надо мной начнется раньше времени. Не хочу, чтобы меня начали судить раньше тебя. Их аргументы будут острее, безжалостнее твоих. Им всегда казалось, что я тебе не подхожу и дурно на тебя влияю. Откуда им знать, что это ты научила меня курить травку и делать кунилингус? Но ты умеешь делать невинное личико, ты умеешь быть учтивой и приятной, ты из тех, о которых никто «никогда бы не подумал». А я не умею притворяться и улыбаться там, где не хочу. Такие люди, как я, не очень приятны и их обязательно подозревают в чем-то плохом.

Но посмотри на нас, Лиза. Ты совершила поступок, который перевешивает всё, что я сделала в этой жизни. Этот грех тяжелее блядства, алкоголизма, наркотиков, ненависти, злословия, гордыни и всего, всего, всего. Ты попыталась убить человека. Себя. Ты не лучше эсэсовцев, экономящих боеприпасы и убивающих 8 человек одной единственной пулей. Ты одной своей смертью пыталась разрушить жизни других людей. Тех, кто тебя любит. Твоих родителей, твоей семьи, мою. Ты оставила нас в неведении, в беспомощности, в пустоте, которая образовалась на твоем месте. Ты хотела убить не только себя, но и часть нас всех.

Так я должна говорить. Так я должна думать.

Я сижу на месте, не шевелясь, но внутри меня всё крутится, смешивается, сталкивается, перетекает. Беспомощность переходит злость, злость вытекает в жалость, жалость превращается в вину, вина снова становится яростью.

«Раз люди кончают самоубийством, значит, существует нечто, что хуже чем смерть. Поэтому-то и пробирает до костей, когда читаешь о самоубийстве: страшен не тощий труп, болтающийся на оконной решетке, а то, что происходило в сердце за мгновение до этого» 1 1 Симона де Бовуар Очень лёгкая смерть / Предисл. Л. Токарева. М.: Республика, 1992. .

И в это мгновение ты позвонила мне.

Я могу только представить, как тебе было страшно.

Однажды я тоже близко подошла к смерти, вернее, она сама подошла ко мне. Я почувствовала ее дыхание, когда мой друг приблизился ко мне вплотную. Лицом к лицу. В безлюдном лесу. Он сказал:

– Сейчас я сделаю тебе надрез на животе и трахну тебя прямо в него.

Подобные фразы врываются в твою жизнь, как пуля в висок на полном ходу. Вы ничего не знаете о шоке, о внезапности, о неожиданном повороте событий, если ваш лучший друг не говорил вам это в лицо, а потом не вынимал нож и летнее солнце не блестело в нем всем своим божественным равнодушием.

Ты не ожидаешь это услышать. Жизнь к такому не готовит, нет таких курсов, таких уроков, таких предупреждающих знаков. Женщину готовят к избиению, изнасилованию, воровству, аварии – если у тебя есть уши и слух, ты неизбежно услышишь хоть что-нибудь о том, что тебе делать в подобных ситуациях. Но никто никогда не скажет тебе: «Жизнь жестока. Будь готова ко всему. Даже к тому, что твой друг захочет трахнуть тебя в разрез на животе».

Можно сколько угодно рассуждать о степенях виктимности и вине жертв в том, что с ними случается. Я так и вижу искривленный презрением рот того полицейского, от которого я к тебе пришла, так и вижу, как из него валятся слова: «Ты сама пошла с таким человеком в безлюдное место. Ты знала, что он может с тобой сделать. Ты что, даже не догадывалась, что у него в рюкзаке нож? А должны была! Баб выкашивают не убийцы, а естественный отбор, они сами лезут под ножи, как овцы». В его оправдание скажу, что он хорошо делает кунилингус, этот его рот.