Елизавета Ставрогина - Прыжок

Куда бы он ни шел, что бы ни делал, что-то сталкивало его с Верой и постоянно напоминало о ней. Они были связаны неразрывно. Она знала об этом, а он и не догадывался. Даже самая маленькая мысль, фантазия Лузова о ней была бы бесконечно приятна Вере. Но она знала, что её возлюбленный не готов ответить ей взаимностью, поэтому ждала. Ждала так долго, что все чувства смешались у нее в голове, превратившись в один липкий, вязкий комок. Порой недели летели одна за другой, и Вера не успевала заметить, где кончается одна и начинается следующая, а иногда день тянулся, как год, делая её одинокое существование невыносимым. Жила она со своей пятилетней дочерью Катей, красивой темноволосой девочкой, которой и отдавала всю свою нерастраченную и никому не нужную любовь. Лузов время от времени захаживал к ним в гости, каждый раз поражаясь порядку и чистоте, царившим в этом маленьком, но уютном доме. Он хотел бы возвращаться сюда снова и снова, но ему было слишком тяжело ловить на себе влюбленный взгляд Веры Николаевны, поэтому зачастую Лузов давил в себе желание повидаться с ней. Скорее всего, он попросту боялся этой женщины, рядом с ней он чувствовал себя некомфортно (во всяком случае, ему так казалось), будто бы должным или чем-то обязанным, хотя она не давала ни малейшего повода так думать. Несмотря на то, что Вера никогда ничего от него не требовала и даже не говорила о своих чувствах, он все понял еще год назад. Знакомство их произошло в университете Лузова, где работал и тогдашний супруг Веры, скончавшийся в автокатастрофе незадолго до рождения дочери. Она заходила в деканат забрать кое-какие документы и там встретила Романа Борисовича, аспиранта кафедры литературной критики, который – в своем стиле – яростно спорил с другим аспирантом. Он аж раскраснелся от удовольствия, когда оппонент его ретировался, признав поражение. Вера наблюдала за этой сценой, иронично косясь то на одного, то на другого, и посмеивалась. Лузов смутился, когда увидел ее в кабинете, и сконфуженно поздоровался. А узнав о том, что она вдова самого Смольного, профессора филологии, и вовсе не смог сдержаться:

–Прекраснейший преподаватель! – воскликнул он, заикаясь. – Соболезную вам. Что принято говорить в таких случаях? – он слегка замялся. – У Бога на каждого свои планы?… совсем не облегчает, но что нам еще остается? – криво улыбнулся Лузов. Глаза его не улыбались, а лишь тоскливо поблескивали.

Эти искренние слова действительно подбодрили Веру. Оставшись со своей маленькой дочерью, она носила в душе бесконечное одиночество и страх. Денег с натяжкой хватало только на пару лет. Не имея высшего образования, закончив лишь педагогический колледж, Вера Николаевна не знала, куда идти и у кого просить помощи. Лузов подвернулся очень вовремя: он был как раз из тех людей, которые могут, а главное, умеют поддержать в трудную минуту. Это качество, наверное, и привязало к нему Веру. Стоило Лузову удалиться – как шипы на ошейнике впивались в ее горло, а к глазам подступали слезы.

Лузов пристроил ее преподавателем дополнительного детского образования в колледж при университете – связи в научных и организационных кругах очень помогли ему в этом нелегком деле. Так, Вера потихоньку смогла встать на ноги, освоиться в своем горе и перестала бояться.

Уже много позже на этой самой кафедре к Лузову часто подбегали смелые студентки и закидывали местную достопримечательность всевозможными вопросами. Когда о таланте молодого гения шумит чуть ли не весь город, было бы странно не столкнуться с его почитателями. Поначалу такое внимание к его скромной персоне льстило Лузову. Он охотно рассказывал всем интересующимся о своей работе и даже давал целые интервью, однако достаточно скоро почувствовал, что выдохся.

Ему всегда хотелось смешаться с толпой, спрятаться, стать незаметным и неприглядным, но он на каком-то интуитивном уровне чувствовал и осознавал, что судьба приготовила ему сложнейшее испытание, совсем не под стать его мягкому характеру – испытание известностью. Говорят, нет такого препятствия, которое не мог бы пройти человек, на чьем пути оно встретилось. Но ведь, по существу, невозможно объективно оценить, насколько хорошо пройдено испытание и извлечен ли из него жизненный урок. Так и в этом случае: нельзя с точностью сказать, какого результата ждал от Романа Борисовича Господь Бог. Если Лузов должен был посерьезнеть, замкнуться в себе окончательно и обрести ту самую пресловутую грубую «мужественность» – то он выполнил план Божий просто блестяще. Но с другой стороны – он ведь уже стоит здесь, на крыше. Так неужели весь этот тернистый путь вел его сюда? Что ж, тогда можно было выбрать способ попроще.

Москву все еще держала своими цепкими ручищами холодная зима, когда незаметно забрезжило на горизонте весеннее солнце. Мороз, захвативший город, дожил до марта и все-таки сдался под натиском теплых ветров. В тот год Лузов занимался диссертацией на своей любимой кафедре. Упрямые солнечные лучи то отчаянно били ему в глаза, то прятались в тени пушистых облаков, будто заигрывая с ним. Кафедра была пуста, и Роман Борисович мог расслабиться и сидеть тут в свое удовольствие, ничего не делая. Научный стиль диссертации, который он ненавидел всеми фибрами души своей, вмиг перестал его заботить, когда он подумал о том, какое важное событие ему предстоит в этот вечер. Лузова буквально передернуло. И все же было в этом какое-то мазохистское удовольствие: он смаковал каждое свое дурное предчувствие, во всех красках представлял грядущее. Ему грезилась Маша. Ее чувственные глубоко-зеленые глаза, задиристо вздернутый носик – все это возбуждало в нем не вожделение, а какое-то приятное томление, как у героев немецкого романтизма, о котором он писал научную работу. Романтический герой томится по бесконечно великому, стремится к чему-то неопределенному, жадно ищет и не находит. Лузов встал из-за стола и приоткрыл окно. Звуки улицы проникли в тихую аудиторию, и старые стены вдруг ожили.

На часах уже третий час – через два с половиной часа они с Мари встречаются в выставочном павильоне на Новослободской. Все ее знакомые нахваливают выставку японского художника Хакаси Мураками, а ему, Роме, вовсе нет никакого дела ни до модной галереи, ни до старика Мураками, ни до всех японцев вместе взятых. Хороший народ, трудолюбивый, но они – на другом конце света, а Маша – вот она, совсем рядом, просто протяни руку. Современное искусство, как оно ни старалось и ни лезло из кожи вон, так и не смогло понравиться Лузову. Не то чтобы он не понимал, что хотел донести тот или иной художник своей работой. Просто он знал способы куда более эффективные для выражения неуловимой человеческой мысли.