Юлия Нифонтова - 12 самых страшных тайн

– Да он себе всё в магазине купит, баб.

– Не-ет в магазине маминого не продают…

– Баб, а расскажи, как в деревне жили.

– Хорошо жили. Всё было. Березняк такой огроменный был – берёзыньки аж светятся. Церква в голубенькой шапочке на взгорке стоит. А поп такой красатуня, кудрявый-кудрявый. Меня в честь него Долматом прозвали. Баба твоя молоденькая тоже сильно кудрявая была. Бывалыча прилижу волосы, платком завяжу, а они снова шапкой, вверх куделями.

– А вы в чё там играли тогда?

– В деревне, сынок, играть некогда. Утром мама собирается на пашню с тремя старшими, а нам с Зинаидой наказывает в доме прибрать и огород прополоть. А Ивану – чтоб воды натаскал. А кадки-то здоровенные! К речке-то через поле гречишное надо идти, а оно, как море – волнами, волнами колышется. И запах, как в Раю! Мы маленькие целый день по дому, по огороду работаем – старших с пашни ждём. Бывалча пойдём в огород коноплю убирать да мять – выходим, как пьяные…

Олежку сдуло с табурета приступом истерического смеха:

– Ахха-ха-хаа… – у вас чё там деревня-то наркоманская штоль была, вы там поди ганджубаса обкурились и загонялись весь день!!!

– Да-да, весь день не загонялись – работали и масло конопляное жали, лён сами ткали, всю зиму пряли. Моя ниточка самая тонкая была – на рубахи, а Зинаидина, толстая да комковатая – на мешки. Да два огромадных анбара зерном заполнить надо. Дед Матвей такой могучий, бывало в горницу зайдёт, как вроде всё полн о становится, он в Америку хлеб пароходами торговал.

– Он бы нам лучше в Америке-то побольше родственников оставил.

– Родственников – тьма. Одних дядьков – полдеревни было. Всех разорили. Двух маминых братавьёв с семьями, с детями по семь, по восемь душ – в Нарым сослали, там они все и заганули. Вот, а дедынька меня всю жизню как во зле, так – кулацкая морда называл. А эта кулацкая морда такого горя хлебнула. Мама успела нас с Зинаидой в город в няньки определить. Так Зинаида с одиннадцати лет, а я с девяти – в людях.

– Дык и чё? Всё одна только работа и работа? Вообще штоли не играли ни в чё?

– Да почему, играли. Сиганём через забор к Максимкиным. Они лодыри были, мы их подкармливали. Потом у нас всё поотобрали и им отдали, раскулачили в пользу бедняцкой семьи. Через год у них така же разруха началась, как и до этого. Это у нас строгость и порядык, а у них всё можно. Картошку кольцами прилепим прям к печке – печем, значит. А то возьмём, петуха в ковшик запряжем, и полный ковш цыпляточек насадим – это у нас свадьба едет. А собачонка наша косматушка, радывается, аж разрывается.

– Баб, а у тебя свадьба была?

– Не было, сынок, никакой свадьбы. Мы даже девять лет с дёдынькой не расписаны жили – всю войну, ни о чём не думали. Не до того было, да и не хотела брать его татарскую фамилию. Потом уж Зинаида заставила, чтоб все на одной фамилии были записаны. Юрочка-то у меня двойнёвый родился. Второй мальчик и весом больше был и закричал сразу, но вот помер сразу после рождения. А Юрочка такой пикунёнок. Слабенький. Ел плохо, болел часто. Температурил. Выхаживала его… ой… – Прокопевна заплакала, промокая вышитым платочком невидящие глаза.

– Не плачь, баб, дядя Юра щас вон какой кабаняка… мама так говорит. Хочешь «Кока-колы»? У меня есть.

– Ты ж мой зюзюнок. Лапынька ты моя! Не люблю я эту колоколу, она лекарством пахнет.

– Вот вечно у тебя так: варенье Акмолинском пахнет, беляш конём. А ты б чего сейчас вообще хотела? – поинтересовался зюзюнок, пряча мечтательную полуулыбку.

– Да ничего я, сыночек, не хочу. Аппетиту совсем нет. Хочу только чтоб ты путёвым человеком вырос, выучился бы, не портил глазыньки свои об этот яшшик, а то ведь всю жисьть потом к а зниться… и…

– Так, всё – началось в деревне лето! Ну, ладно я пошёл.

«А уж летушко-то в деревне…» – Прокопевна задумалась, хотела рассказать Олежке, но он уже убежал по своим неотложным делам.

Зашумели перед её внутренним взором белотелые «берёзыньки», заволновалось духмяное гречишное море, нет которому ни конца ни края, замычала в коровнике тучная кормилица, и подросшие козлята, которых весной выкармливали из детской соски, выясняли на чистой полянке свои сложные подростковые отношения.

На сегодняшний день план у Прокопевны был задуман вполне реальный: натушить бигус (благо всё для этого есть) и постирать замоченные со вчерашнего Олежкины носочки. Половик решила сегодня не шоркать – голова не даёт, да и ночью снова кровь носом шла. Хорошо наволочку не запачкала, а то бы Ася переживала: «Да сейчас-то стирка, это не то что раньше. Вода горячая – эт-ж Рай, хоть весь день гусём полощись. Вот в деревне стирали: в огромном чугунном чане с золой замачивали бельё, а бельё-то всё алленое (льняное) тяжёлое. Полоскали в речке, зимой в ледяной проруби. Потом валками елозили… гладили вишь так. А в казённой-то фатере состирнуть – радость одна!»

При готовке бигуса старушку одолели сомнения. Олежка капусту не больно-то жаловал. «Ну, ниччо, добавлю два куриных кубика – всё смолотит. Кетчу свою нальёт. Организим молодой, чего ни дай – всё как в топку паровозную…» – успокаивала себя Прокопевна.

Вечером перед сном, Прокопевна расчесала гребешком жидкие сизые кудряшки, помолилась на угол, где по её мнению стояла икона «Спас Нерукотворный» (ещё полгода назад упавшая за комод) три раза перекрестилась. Легла в постель и поняла, как сильно она устала: «Вот вроде и сделала всего-ничего, а упеталась будто смену отстояла… ну зато план выполнила – некому только трудодни записать».

Лёжа в постели без сна, Прокопевна томилась в тревожном ожидании. Наконец, далеко за полночь в замочной скважине зашебуршал долгожданный ключ, по этому звуку Прокопевна безошибочно определила, по признакам известным лишь ей одной, что Ася вернулась в изрядном подпитии. Это привело старушку в сильное душевное смятение и прогнало сон:

– Мы же Громовы – гордые. Не было в нашем роду пьяниц. Это всё подруга-шалашовка окаянная, внучку с панталыку сбивает. Асенька, она ж доверчивая, варежку раззявит и бежит за ей, чего та скажет…

В споры с пьяной внучкой Прокопевна вступать не стала, знала, что кроме обидных слов в свой адрес ничего не услышит. Когда Ася угомонилась, Прокопевна беззвучно, как тень, прошла в её комнату. Слабое зрение давало единственное преимущество – ориентироваться в темноте не хуже, чем днём. Рядом с диваном, на котором сопела распластанная тушка, Прокопевна, как и ожидала, нашарила литровую коробку дешёвого вина.

Как начинающий воришка, с колотящимся сердцем понесла «тетрапак» в свою комнату, чтобы спрятать за кресло, наивно полагая, что эта нехитрая манипуляция убережёт Асю от запоя. Выливать не стала, боясь гнева импульсивной внучки и заранее подозревая о тщетности своих попыток: «Эх, взять бы всю на свете пьянку – да изничтожить враз лучом лазаря*!» (*Лучом лазаря – здесь лучом лазера)