Александр Мамлюк - Маникюр на память

Жажда открытия и страх неизвестного – вот два полюса жизни.

За священником идут покорители.

Чужая кровь – необходимый элемент

мерцания грязных душ.

Поток воды рождает песню

под знойным солнцем пустыни -

В ледяной воде трудно петь.

Песня – это пыль выжженных дорог, пройденных босиком, и сердце, просвечивающее сквозь лохмотья бродяги. Толик был «Гитлер», они были похожи, только у одного были усы, у другого их не было. Зато у уличного был свой сарай, ему его подарил отец; хоть и ветхий, но ценный подарок отца сыну – единственный жест милиционера, не нуждающийся в адвокате. Привязать к себе сына можно и мотоциклом, а цепью – только к собачьей будке. «Гитлер» любил возиться в своем логове, мастерил там приемники и велосипеды, допоздна колдовал над схемами и диодами, заставляя невидимые нейтроны бесплатно бегать по проводам, своими действиями он напоминал Чумака или Кашпировского – те были иллюзионистами и якобы удаляли опухоли, а Толик однажды удалил питание от магазина, и приехавшая опергруппа чуть самого его надолго не удалила; спасла принадлежность его отца к «касте» – его простили. Видимо, разочаровавшись в опытах с электричеством, он стал пить вино, оно медленно, но с неизбежностью прихода зимы, красило его худеющее лицо в насыщенный цвет тумбочки из черного дерева, придавая ему дополнительное сходство с настоящим Шикльгрубером, считавшимся великим палачом, но в итоге убившим себя. А сколько лично он убил? А кто убивал? История – патина, треснувшая на обнаженном зеркале души. Толик лишь однажды проявил к девочке заинтересованность; решил, наконец, оправдаться перед обществом – не каждому даются такие изысканные триумфальные клички. Шел дождь, она шла по улице и думала о том, что опять ей влетит от мамы за мокрые босоножки. Неужели не придет время, когда она сама себе будет покупать все, что ей захочется? Зонтик не спрятал ее от дождя, и платье прилипло к телу, не давая возможности кокетливо его отдернуть. На груди четко обрисовалась кнопочка, неизвестная даже ушлому любителю погонять нейтроны, он и нажал на эту кнопочку и чуть отстранился, подозревая, что оттуда что-то может выскочить вроде чертика. Но чертик не выскочил даже из его собственных штанов. Это была бедная воспитанная девочка, и ему повезло; без миноискателя он мог бы нарваться на такой фугас, что и Люциферу не снился, и бежал бы он тогда по лужам со скоростью, завидной даже светлячку, в интимном парении налетевшему ночью не на светлячка, а на тлеющий окурок.

Увидев на лице незнакомки растерянность, он обнаглел, вошел в роль и задал вопрос: «Почем стоя?» – рукой указывая на зонтик для страховки. Девочка оглянулась на стоявших недалеко ребят, решила, что отнести вопрос к зонтику будет благоразумнее и ответила: «Двадцать рублей» – и с облегчением решила, что деликатно избежала дальнейшего унижения. Она с трудом переборола желание умчаться вскачь, прочь от почерневшей ехидными улыбками шпаны, и стала тихо-тихо, незаметно даже для себя, на рессорных мягких ногах уходить, и ушла уже, но ее догнала и вонзилась в дрожащую липкую спину, как ржавый гвоздь в крышку гроба, фраза: «За двадцать рублей я мумию египетского фараона изнасилую». В этих обстоятельствах шутка, достойная фюрера фашистов.

Весь мир смотрел и надеялся, что немцы сожгут только свою литературу: Гете, Гейне – на этом костре они сжигали уже культуру. Неважно, на каком языке написана книга, – перевод костра ясен всем. Радость силы, пожирающей буквы разума. Борисенок был сильным не по возрасту – он был прирожденным вором по характеру. Но никогда не общался с блатными, не верил их байкам и знал, что деньги разрушают даже горы. Он с удовольствием ел здесь хлеб и лук, но ни за что не хотел романтики тюремных нар с полным набором кайфа и марафета. Он научил одну соседку писать, как мальчики, и во время этих упражнений некоторые его приближенные могли это наблюдать, спрятавшись за забором. Действие по зрелищности превосходило гладиаторские бои. Помпей не мог придумать такое. Такие были развлечения…

Девочка-соседка подметала общий двор и помогала матери чем могла. Однажды она потеряла деньги, когда ходила в магазин. За это ее мать выгнала из дома в чем сама ее родила. Та, не зная куда провалиться от стыда, забежала в общий туалет, не имевший дверей; само здание было, скорее, памятником бренности человеческого существования, чем символом солидарности населения. Все знакомые сплетницы (а незнакомых среди них не бывает) столпились вокруг и языками навешивали новые двери на бесхозное здание: вперед стали протискиваться их мужья и вообще всякий сброд. Жены стали честными – ведь они такого в детстве не допускали. Толпа, гудя и шаркая галошами, двигалась к сжавшейся в углу от слез и стыда, не знающей, что ей сначала прикрывать…

Но тут возник Борисенок в проеме дверей. Он расставил руки и упер их в косяки, как будто хотел удержать двери отъезжающей электрички – распятие не означает запрет. Но этот черный «воришка» не собирался никого сюда пускать, слов он не мог говорить. Но осыпались из-под его рук изъеденные шашелью кусочки древесины. Артерии пульсировали на виске, шее и даже на вздутых эстуариях босых ногах. И пена почему-то шла у него из сжатых губ, и глаза не сверкали. Никто не стал смотреть на него – уходили, перешептывались, и жены взяли под руки своих мужей, как будто веди их из больницы. Так стоял он, пока не ушли все. Снял он майку свою и отвел обезумевшую, успокоил ее мать и ее саму.

Только такие люди могут так долго стоять в напряжении, спиной к жалости и лицом к своей совести.

Приятно смотреть на тигра, когда он лежит в разнотравье: кажется, что он нюхает цветочки, – не верьте: он охотится.

На перекрестке собрались свободные от домашних уроков и никогда не свободные от домашних дел пацаны. Витек показался вдалеке, за магазином. По его подпрыгивающей, бодрой походке было видно, что он возвращается от неизвестной только средствам массовой информации – Любаши. План созревал экспромтом – без совещаний и штабных карт. Довольный, словно комсомолец, побывавший на тайном собрании баптистов, или ревнивей, наконец, увидевший сцену измены, Витя подошел к стоявшим в кругу товарищам и поздоровался со всеми, распираемый изнутри как глиняная свинья-копилка, до упора набитая монетами. Ему пожали руку; он не заметил в этих пожатиях брезгливости, но уловил некую отчужденность уличного сообщества. Все молчали.

Это насторожило, и он первый задал вопрос: «А где Хасан?». Рик, сделав скорбную рожу, ответил: «Хасана менты забрали». «За что?» – удивился Витя. Все многозначительно переглянулись, затем «Гитлер» наклонился к его уху и с шипением горящего бикфордова шнура негромко объяснил: «Сегодня весь день по улицам ездила милиция и скорая помощь, забрали Хасана и Борисенка – вчера они были у Любаши!..» Пытаясь не выпускать пороховые газы, Витина оболочка местами прогнулась, но сохранила приличную форму. Приговоренный заочно, все-таки нашел в себе силы расспросить о дальнейшей судьбе друзей. Заговорщики сокрушались и тактично ругали идеологов и воспитателей молодежи, начиная от автора «Женщина и стакан воды» до составителей «Ветвей персика». Ребятишки обладали большой фантазией – их настенная живопись на заборах и в общественных туалетах могла занять достойное место на международных выставках художников-эротоманов, привлекая ценителей в первую очередь своей недосказанностью, как мужчина с татуировкой на интересном месте – в кругу нудистов.