Айдар Сахибзадинов - Провинциал. Рассказы и повести

Скошенное поле … Да стерня , господа, стерня !

Люлин перекинул ногу за ногу, достал сигарету. Подцепив совком уголёк, прикурил. Печь нагрелась, тяга усилилась – и дым проворно улетал в трубу.

«У каждого народа свои звуки», – думал Люлин. На татарском рука – кул , на немецком – хенд . Конечно, жена звучит нежнее и теплее, нежели татарское хатын .

Или тормозное немецкое, как лошадиное тпру-у! – фрау .

А как смерть по-татарски?

Люлин вынул из грудного кармана телефон, одной рукой набрал номер.

– Алё. Ислам? Не спишь?

– Слушай, если бы я спал, то всё равно уже не сплю, – послышалось в трубке.

– Извини. Скажи, как по-татарски смерть ?

– Опять? Зачем тебе?

– А на-до! – заулыбался Люлин. – Положу в ящик, где лобзики…

– Слышь, я уж не помню, – честно протянул Ислам. – Кажется, улем .

– Улем ? Спасибо.

Люлин отключил телефон.

Улем. Звучит не страшно. Да ещё так же, кажется, жена Ислама называла сына – улем. Улем , айда кушать. Или улым ? Хм…

Люлин опять взял телефон, набрал другой номер.

– Чеслав Станиславич, привет! А как по-немецки смерть ?

Местный хирург Чеслав Станиславович – поляк, но по отцу немец.

Он был не в духе и ответил коротко:

– Тод .

– Тот? Федот, да не тот! – пытался пошутить Люлин, как бы извиняясь этим за столь позднее вторжение.

– Саш, я болею. Тод , по-немецки тод ! – повторил врач. – На конце «д». Ты лучше сразу всё спроси. А не по слову за ночь.

– Извини, – буркнул Люлин и отключился.

Тод-тод-тод-тод … Бессмыслица какая-то.

Люлин считал, что и английский язык менее выразительный, чем русский.

Он вообще для себя открыл, что русские – это неандертальцы, а все европейцы – кроманьонцы, презренные каннибалы. И поляки, и французы, и англы. И речь у них… одни от брезгливости пшикают; другие воркуют, как ходящие на еду голуби, третьи от чопорности кривят рот – при гласных заводят челюсть за челюсть, вот-вот схватит судорога. Они всю жизнь ненавидели русских, неандертальцами питались, и потому мы цедим сквозь зубы: сволочи!

В кроманьонских пещерах найдены обглоданные кости неандертальцев. А вот на стоянках неандертальцев костей карманьонцев нет! Что это значит? Значит, добродушные были! Неуклюжие для совершения коварства, крупные и доверчивые, как боксёр Валуев. И речь у них была своя, близкая к санскриту, к русскому языку, понятная даже животным. В русском языке что-то осталось. Вот Элла говорит: «Когда читают «Отче наш», в клетках замирают львы».

На склоне лет Элла уверовала в Господа Иисуса Христа.

А ведь какая грешница была! Давно ли пасли с ней корову Клаву, кувыркались в стогу!

Эта корова как раз их и свела. Шёл Люлин через пойменный луг за самогонкой и увидел женщину, пасущую корову. Очень красивая, с виду городская, даже не верилось, что она пастушка!

Познакомились, Люлин тогда прибыл из Нижегородчины на заработки, был гол как сокол. Элла же имела сарай у пойменного изволока, забор, корову и комнату на станции, ведомственную.

Приютила алкаша Люлина. Обещал не пить. А куда деваться? У него золотые руки: умел тесать скребком брёвна, рубить сруб в лапу, доить корову, крыть жестью, крыть матом, крыть в стогу ежечасно Эллу. Элла ещё не знала тогда, что он – недоучившийся литератор, дипломированный сварщик, механизатор, столяр, плотник… впрочем, ему легче было назвать специальности, по которым он не работал:

– Например, обсерщик! – громко произносил Люлин, заводя под голову руку и уютней располагаясь на сене.

– Как это? – морщила носик Элла.

– Смазчик спичечных коробков серой на спичечно-коробковой фабрике!

– Хм.

– А ещё – переворачивателем пингвинов я не работал.

– А это кто?

– Переворачиватель пингвинов и есть. Например, летит в Арктике вертолёт. Пингвины задирают голову и падают на спину. Сами подняться не в силах, могут погибнуть. Выбегает от станции человек, переворачивает…

Элла поднимается, нагая, от смеха кланяется. И такие ладные у неё ножки! Вот свела их, белые, плотные, муха промеж не пролетит.

Ей бы в артистки! Пить чай с мизинчиком, о тряпках говорить. Квартиру ведь в Москве имела, директором кинотеатра работала. И мужик у неё был видный. Эстонец Эд. Служил срочную в кремлёвском полку, стоял на посту у мавзолея Ленина.

Решили они с Эллой уехать на Взморье. Ради любви, ради новой жизни всё продала Элла, тяготевшая к морю и парусам далёким. И квартиру свою, и квартиру покойной мамы. Вручила Эду стопки купюр. Купил Эд гетры, тирольскую шляпу, поднял Эллу, поцеловал ниже пупка и поехал к дюнам. По вечерам ел сосиски и пиво пил в тамошнем кабаке, с плюшевым медведем у входа, что стоит с чаркой на подносе, как в московском «Яре». А утрами добросовестно искал замок.

И уже вызывал Эллу – глянуть. Нашёл, с черепицей, камином и жалюзи у самого что ни на есть Взморья! А она всё увольнялась, всё с документами возилась, квитанции перебирала. И однажды в тех бумажках, формулярах, квитанциях, что принёс ей то ли нотариус, то ли почтальон, мелькнул набитый печатной машинкой шрифт: «Эд умер».

Поздравляли в том кабаке новоиспечённого деда, кричали виват ! кричали ура ! Родились у приятеля то ли два внука, то ли две внучки сразу. Грохнуло шампанское, полетели брызги. И не сразу заметили отсутствие Эда.

Эд отлучился на пол.

Лежал навзничь. Вытянулся в струнку, как на посту номер один. Иссиня выбритый зоб уже заплывал чёрным…

Патологоанатом извлёк из глотки покойного пробку от шампанского, которую тот вдохнул, вероятно, при крике. Судя по глубине её проникновения, вздох был глубоким, протяжным, что не присуще для краткого виват , а присуще для более долгого российского войскового ура-а-а !

На похороны Элла не успела, да никто и не ждал. А ведь всё же жена. Раз жили вместе, значит, жена, но родня покойного с тевтонским остервенением доказывала, что Элла чужой для Эда человек, пройдоха, ибо печати о регистрации брака в её паспорте нет. А они все кровная родня Эду: сёстры и братья, дочки и сыновья, племянники и племянницы. Да и денег у Эда не было никаких…

Так и отдалась Люлину вся, с такою судьбой, с сараем, забором, коровой Клавой, а главное – с редкой северной красотой!

Ведь даже взять её колени – такие колени только у греческих статуй в музеях! Художник голубой кистью на её бёдрах венчики рисовал, под самую тугость трусиков выводил, обозначил кровь, пульсирующую к чреслам. И ведь не поймёшь, где кончаются у Эллы ноги и начинается задница – одна фигурная линия! От плечика до пяты, как на эскизах Модильяни. Не то что у других: вот ноги, а вот к ним два мяча – и это есть задница! А ещё существуют костлявые бабы, это на подиумах, ворона с сыром между ляжками пролетит. Лопатки торчат, хорошие скребки для отдирки шкур…