Айдар Сахибзадинов - Провинциал. Рассказы и повести

Но как?

Не потому, что она инвалид. Да пусть хоть у неё будет сорок здоровых ног, как у сороконожки. Как – если ты сам женат?

Или ты обязан был? И это милость – всё равно что помочь страждущему?..

Приближался рассвет. Веки отяжелели.

Чушь. Ничего она не хотела. Просто смелая.

Хотелось домой. Там встретят. Ты будешь спать. Будут лететь годы. А на ночном шоссе бессменно будет стоять эта девочка, одинокая, никому не нужная…

Сентябрь, 2015

Мы с грустью провожаем перелётных птиц.

С радостью встречаем их весной. Но радость омрачается: возвращается птиц намного меньше, чем улетело. Их отстреливают; иные не выдерживают трудного пути.

Мы с маленькой кузиной Рузалиёй не раз наблюдали, как бабушка, заслышав клич уток, семенила на огород, на открытое место, запрокидывала голову, в белом платке, свисающем до плеч, и тихо голосила на татарском языке: «Милые… добрались…»

Косяк галдел, качался в вышине и двигался неотвратимо, и меня пронзало ощущение жути пред силой природы – олицетворением великой миссии продолжения рода и любви к родине.

Бабушка встречала птиц каждый год. Однажды утопила калоши в разбухшей грязи огорода и её пришлось выводить в одних носках, подкладывая под ноги доски.

Ютилась она у младшего сына, брата моего отца, у строгой снохи тёти Фаи. Дети боялись её. Особенно бабушка. Потому что пенсию не получала. Старалась мало есть и меня учила пить чай так: кусок сахара делить на четыре части клещами и завёртывать в носовой платок.

Однако вскоре бабушке назначили пенсию за двух погибших сыновей – орденоносцев. Заплатили сразу за все годы, что она жила без денег, получилась крупная сумма, и, конечно, на её деньги сразу купили телевизор «Рекорд», один из первых на нашей улице.

И всё же бабушка не имела права голоса в семье.

Однажды тётя Фая заставила мужа выставить на двор фикус, что стоял у них в зале – уже не модно. И бабушка ничего не могла поделать.

Вечером я смотрел у них телевизор (у нас ещё не было), кузина сидела на диване и читала книгу, – повесть о том, как старушку в трудный год вывезли умирать в зимний лес.

Рузалия читала быстро, и пока я смотрел кино, одолела книжку.

– Ну? – спросила тётя Фая, обращаясь к дочери.

– Мама! – зарыдала та, – неужели я с тобой такое сделаю?!.

– Ни-ког-да! – воскликнула тётя Фая.

А кузина испуганно плакала, будто виноватая в том, что написано в книге, и её будут бить.

– Никогда, кызым! – уверенно повторила тётя Фая и поднялась со стула, поправляя запястьями высокую грудь.

Фикус до осени стоял в саду на столе. Широкие листья его пошли желтизной.

Однажды я играл под яблоней и увидел бабушку. Она волочила калоши по длинной кирпичной тропе в сторону деревца, издали простирая руки.

Она плакала, встав напротив умирающего фикуса, жалела и жалилась – и казалось, не было в мире пронзительней картины!

Была бабушка на то время достаточно стара.

И нет её уже полвека.

Недавно хоронили родственницу, клали в её могилу. В пустое место.

Вместо бабушки – земля! Чистая, рыхлая, как на грядке в огороде. Как же бесправна её и посмертная участь!

Сентябрь, 2015

В те годы, когда колбаса на прилавках была вкусная, мясная, у нашего магазина установили стенд. С большой деревянной рамой. Со стенда в чёрно-белом обличье понуро глядели на прохожих красавчики. Асоциальные элементы, обречённые на казнь общественного порицания.

В школе тоже висела подобная рама, под стекло которой втискивали, как в смирительную рубашку, неисправимых шалопаев.

Районный милиционер, прозванный за африканские пигменты на лице Копчёным, активно принимал участие в родительском комитете и почти жил в школе. Без фуражки и ремня, в широких галифе, он только и вертел головой, ища беспорядок. Двигался стремительно, правым ухом вперёд, поставь перед ним столб – врежется. Забегал в туалет с расстёгнутой кобурой фотоаппарата, ставил курильщиков к стенке и шлёпал вспышкой.

Попал в объектив и я. И впал в отчаяние! Призывал богов и джиннов, чтобы моя фотография на стенде не состоялась. Ведь это такой позор – висеть в коридоре, безвольно, пристыженно, будто с тебя стянули штаны.

Копчёный будто не понимал, что дети могут переживать. Они были для него, как классовые враги, и с ними надлежало нещадно бороться.

Образ милиционера преследовал меня. Как при болезни вертиго, витал то справа, то слева. Бил крыльями от небес, жадно клевал в ночи мою печень и отлетал с визгом: «Исключим из школы!»

Но джинны услышали мои молитвы.

То ли бросили щепоть молнии в ночное окно Копчёного, то ли срочно отправили в туалет его бабку, страдающую циститом, и та, свистя от нетерпения, включила в горнице свет, – погубив тем самым вожделенные плёнки, где под кровавой лампой в родильных водах проявителя рождалась моя просящая полуулыбка.

Школа школой, это внутренний мир. Но учинённый Копчёным стенд на центральной улице стал голгофой!

Ещё бы! Если мужик тащит через посёлок украденное бревно, то он семьянин. Его даже в пример ставят, мол, вот добытчик! Однако если мужик с этим бревном попадётся, то всё. Он – вор!

Уважаемый пенсионер дядя Миша, в прошлом пожарный, до гроба потерял авторитет у местных старух, когда его печёное лицо с потерянными глазами поместили на стенде с надписью: «Воровал во дворе магазина деревянные ящики».

Печатное слово в те годы, пусть даже коряво написанное чернильной ручкой, но всё же от руки власти, имело решающее значение.

Особенно такое: «В субботу мукосей хлебозавода № 3 Нечаев Василий подглядывал в банное окно за голыми женщинами!»

Вот это да!

Вот это обвинение!

Прохожие облепили стенд. С фотографии на них смотрел (возможно, последний раз в жизни) плюгавый человек с узким, как гороховый стручок, лицом.

Впрочем, среди негодующих были и сочувствующие. Ведь с таким обвинением одна дорога – на чердак, к намыленной верёвке, к прочным стропилам…

В посёлке наступила двусмысленная пауза. Ведь в субботу в бане перемылись все женщины околотка. Все до одной! И как им теперь быть? Всех, негодяй, видел, всех рассмотрел!

Юницы, проходя мимо стенда, гордо и с презрением вскидывали головы. Замужние женщины испытывали вину перед собственными мужьями, иные даже подумывали броситься с раскаяньем в ноги. Сами мужья хотели мукосея отдубасить. Но больше всех пострадали старухи, что сидели днями по лавкам у ворот.

Когда лишь узнали, чем мог грозить им Вася, лазая в непосредственной близости по стеклу, то разом в целомудренном ужасе заткнули подолом пах: свят! свят! свят!

Это ж надо! Всю жизнь с одним, царство ему небесное! Прямёхонькая, как линеечка, чистая. А тут прыщ с грязным оком! Тьфу, тьфу, тьфу! Вставали и с брезгливой чопорностью спешили за кумганами.