Пётр Азарэль - Восхождение

Через открытую настежь дверь в гостиную Яков отчётливо слышал высокий с хрипотцой голос отца. Он любил его, принимал его помощь и советы, гордился тем, что тот никогда и ни перед кем не унижался, не скрывал своего еврейства, а нёс его с достоинством и мальчишеским задором. В дружеской компании отец охотно рассказывал анекдоты, персонажами которых, как правило, были евреи, и сам же заразительно смеялся. Он был харизматическим лидером, остроумным и жизнелюбивым. Яков завидовал его умению находить общий язык со всеми, способности решать любые проблемы, избегая конфликта и не задевая чьего-либо самолюбия. Он учился у него культуре общения и своим достаточно прочным положением на работе был во многом обязан прямому или опосредованному влиянию отца.

Мать преподавала русский язык и литературу в старших классах одной из районных десятилеток. Мягкая и добродушная, она никогда не желала сделать карьеру, довольствуясь почти всеобщей любовью учеников, среди которых евреев или полукровок оставалось немного. В последнее время черноволосые и рыжие мальчики и девочки всё больше покидали школы, уезжая за границу или переходя в открывшиеся в городе на деньги Сохнут еврейские школы. Но Ребекку Соломоновну любили и к её национальной принадлежности относились с почтительным уважением, видя в ней человека открытого и сердечного. Время настало смутное, неопределённое, и молодое поколение, освободившееся от прежних идеологических стереотипов, переживало растерянность и брожение. Национальный вопрос, лишённый обманчивого покрова и пропагандистского флёра, стал перед ним серьёзным нравственным испытанием. А с Соломоновной можно было говорить обо всём, и классы на её уроках нередко превращались в дискуссионный клуб, где тема национализма, сионизма и антисемитизма горячо обсуждалась. Тогда она открывала ученикам глаза на незнакомые им факты и события прошлого и новейшей истории.

Во второй половине восьмидесятых подули ветры перемен, и вслед за Москвой и Санкт-Петербургом и в южной столице, где осмотрительные власти всегда решались на какой-то шаг с несуетной осторожностью и хитроватой оглядкой на московских хозяев, бурно и жизнерадостно пробилась к солнцу молодая поросль перестройки. Появились производственные и торговые кооперативы, открылось множество кафе и ресторанов, и, привлечённая новизной обстановки и непривычным меню, туда повалила изголодавшаяся по хлебу и зрелищам публика. Невиданная после Октябрьской революции свобода слова пьянила, Коммунистическая партия теряла власть и единство и распадалась на противоборствующие фракции. Расцветавшие пышным цветом социальные и политические свободы привели к формированию множества партий, заявивших об альтернативе КПСС. Газеты и литературные журналы заполнили сенсационные материалы о репрессиях сталинских времён, и произведения, до поры бдительно скрывавшиеся от народа в спецхранах, а теперь в небольшом количестве допущенные к печати зоркой и всеведущей партийной цензурой, были нарасхват. Оживилась торговля, и вездесущие челноки, будто рой разбуженных весенним солнцем и теплом муравьёв, ринулись во все стороны света, открывая новые пути и создавая своими плечами и локтями товарные запасы пребывающего в зачаточном состоянии свободного рынка. Одеваться стали пестрей и разнообразней, у людей появились деньги и множество не существовавших прежде возможностей их потратить.

Оживилась и еврейская улица. В больших городах открылись общества еврейской культуры, распахнулись двери синагог, и ручейки финансовой помощи из зарубежных фондов и агентств потекли в широко раскрытые карманы энергичных заправил. В возрождённых из долгого небытия еврейских театрах и студиях ставились пьесы Шолом-Алейхема, Бабеля и Эрдмана. На спектакли московского театра «Шалом» валили валом, и на них невозможно было достать билеты. Проявление национальной принадлежности перестало быть подспудным и неприличным. Еврейская тема быстро вошла в моду, став одним из свободных проявлений новой реальности.

Но коротка радужная пора весны, и, как подобает быть в природе, беспощадный летний зной иссушил некогда казавшиеся сильными изумрудно-зелёные стебли. Они пожухли и завяли, лишь некоторые из них продолжали цвести и плодоносить, поливаемые и окучиваемые умелой рукой садовника. И чем дольше это продолжалось, тем больше крепло ощущение безысходности и крушения надежд.

Дружно расцветшие кооперативы, обогатившие на первых порах своих работников, распадались. Предприятия, оставшиеся без значительного финансирования министерств, хирели, свёртывали производство, объявляли о банкротстве и закрывались. В стране появилась безработица. Трудовой народ ответил волной забастовок, которые с трудом удалось усмирить обещаниями грядущих перемен, временной материальной поддержкой и заменой прежнего руководства всплывшими на гребне борьбы новыми, ещё не скомпрометировавшими себя лидерами. Государственная поддержка науки, культуры и образования на фоне экономического кризиса существенно снижается. Множество научно-исследовательских институтов и конструкторских бюро прекращают существование, и талантливые учёные уезжают заграницу или становятся бизнесменами.

Хмель первых перестроечных лет сошёл и на еврейской улице, сменившись более свойственной этому племени трезвостью головы и древней неспешной мудростью. Разочарование в горбачёвских реформах, в надеждах на устройство жизни в умеренно национальных традициях, на рассвет свободного и многообразного предпринимательства, к которому испокон веков тяготел прагматичный еврейский разум, заставило задуматься и переосмыслить новую хаотичную действительность. Вспомнили о непреходящей, затаившейся на время опасности Чернобыля, о заражённых радиацией почве, воздухе, воде и продуктах, задумались о судьбе детей и внуков, и в еврейских домах снова, как и пятнадцать лет назад, заговорили и заспорили об отъезде.

Поветрие это коснулось своим вездесущим движением и семью Ильи Зиновьевича. Вначале изредка, а потом всё чаще за ужином или чтением свежих газет поднимался традиционный еврейский вопрос: брать или не брать зонтик. Брат Ильи уже лет двенадцать как проживал в Нью-Йорке, в Бронксе вместе с женой Цилей и двумя их дочерьми. Письма от него приходили нечасто, обычно вместе с поздравлениями в канун героических праздников советского народа и отличались образцовой лаконичностью и бессодержательностью.

– Послушай, Илья! Неужели ты не видишь, что мы ему там не нужны?! Ты из кожи вон лезешь, пишешь ему письма, просишь совета. И что в ответ? У нас всё в порядке, живётся нам нелегко, девочки работают, их мужья в поте лица трудятся. Здоровы, того и вам желаем, – сыронизировала Ребекка Соломоновна и с некоторой долей укоризны взглянула на мужа. – И всё, никакой смысловой информации. Если б они хотели, то мы бы давно это почувствовали. Тон и содержание писем были бы другими.