Саша Кругосветов - Уже или ещё (сборник)

– Ну, так что?

– Как что?

– В жизни все бывает, дочка. И все забывается. А лучше бы – запомнить, чтоб это тебе уроком стало, уроком и предупреждением. Чтобы в другой раз не сглупить и больше уже не оступаться.

Да нет, не думай, хорошая ты. И с Бобом у вас все хорошо будет. А за меня не беспокойся, я ухожу спокойно. Может, чему-то эта жизнь меня и научила – заживу Там по-другому. Говорят, что Там ближе к Господу. Какая ерунда. Если он есть, и если уж он создал эти многие миры, тогда почему в одном мире он должен быть далеко от нас, человеков, а в другом близко? И за себя тоже не беспокойся, в смысле смерти. Тебе, конечно, рано об этом думать. Но все равно – там все будут, никому не избежать этого. Так уж наша жизнь устроена.

– Пусть так, дядюшка. Если уж мы все перебираемся в этот самый «мир иной», – что это, дорога в один конец, что ли? – тогда кто-то должен и к нам от них приходить. Иначе их мир очень быстро переполнится. Почему обратно никто не приходит?

– Почему не приходит? Мы, может, и не возвращаемся. А кто-то из того мира, видимо, приходит к нам. Наверное, таких очень даже много.

– Как же узнать, кто нашенький, а кто с «того света» прилетел?

– Как не узнать, милая? Боба своего любишь? А не думала, что он не от мира сего? Не думала? Не здешний он, не такой, как мы с тобой. Почему не такой? Да, посмотри на него. Открытый, свободный. Обо всем знает. Все-то у него ладится. Только захотел чего-то, тут же все и получилось. Живет в ладу – и с самим собой, и со всем светом. Нездешний он. Пришелец в наш мир. А я-то его веником охаживал, он тогда еще совсем молодым парнем был, впервые в баню пошел, я привел его и ну молотить по ребрам ладонями, ладони-то у меня видишь какие жесткие, а потом веником, веником… Хороший парень, племяш мой, прозрачный, безоблачный человек. Не от мира сего.

– Дядюшка, а сами-то? – вокруг вас лучи прямо так и ходят. Мне кажется, вы теперь ничего не боитесь, будто новую жизнь начали. Может, почувствовали, что болезнь ваша отступает?

– Не надо обманываться. Невозможно уже что-то изменить, дочка, я знаю, что меня ждет. Сегодня – завтра. Но почему-то ничего не боюсь. Не только не боюсь – чувствую себя по-настоящему счастливым. А знаешь почему? Потому что я теперь свободен, впервые по-настоящему свободен.

Не надо ни врать, ни изворачиваться. Могу, наконец, Гале всю правду сказать, что гулял, что изменял… Она и так знает. Что ее одну всю жизнь любил. Если бы сейчас встать и пойти, я смог бы начать все по-новому. Никуда бы не побежал. Насколько проще ничего не вытворять. Не ловчить. Не выманивать у заказчика деньги, – зачем? Мне и так хватает, я ведь неплохо зарабатываю… И потом – не надо врать и обманывать.

Знаешь, почему я на войну не пошел? Никому не говорил, даже Галя не знает, а тебе скажу, дочка… Мне вообще легко тебе рассказывать, как в поезде – симпатичному попутчику. Так вот, не пошел на войну… Сделал себе белый билет, вот почему, дал денег военному комиссару. Если можно было бы повернуть время вспять, ни за что бы так не поступил. Не врал бы, не обманывал. Пошел бы воевать, как все. Мог и не вернуться. По крайней мере, умер бы как честный человек. Умирать ведь не страшно.

Иди, девочка, я устал. Когда увидишь Галю, скажи ей, что Арон всю жизнь только ее одну любил.

– Сами и скажете.

– Да я уже и сказал. Похоже, не поверила она. А тебе поверит. Завтра еще раз скажу, а как не доживу до завтра?

Галю покачивало, она уже не плакала, только принимала одну за другой таблетки. Ее поддерживали под руки дочь и сестры. Рядом с сестрами застыли фигуры их мужей и детей. Пришел и Сеня с супругой. Высокая, видная, с бледным, словно опрокинутым лицом, она стояла, намертво вцепившись в руку мужа, неподвижная, как беломраморная статуя. Были здесь и молодожены – Боб, племянник усопшего, с хорошенькой, молодой женой.

Рабочие кладбища суетливо сбрасывали ржаво-коричневые полосатые срезы земли в мокрую могилу, тяжелые комья гулко стучали по крышке гроба.

Когда все закончилось, родственники поехали к Гале. Вспомнили Арона, выпили по стопочке – «пусть земля ему будет пухом». Молодожены вернулись домой, жена рассказала Бобу о недавнем посещении больницы.

– Знаешь, Боб, дядюшку тогда словно подменили – от него будто сияние исходило. Мы о разном говорили, он сказал, что считает себя дурным человеком, что жил скверно, суетливо, обманывал, ловчил и все такое, а теперь ему незачем что-то скрывать, можно говорить все, как есть, сказал, что впервые чувствует себя свободным и совсем не боится смерти. Ты был в тот день на работе. А я после больницы весь день проплакала.

– Жаль дядьку. Я любил его. Гулял, конечно. Но что жил скверно… Не знаю. Хороший он был человек. Я, например, от него только хорошее видел. Еще до войны вытащил моего деда из Соловков, тот, к сожалению, недолго прожил после этого…

Сеню, например, своего однокашника, просто спас. Во время войны тот оказался в плену, по возвращении попал в фильтрационный лагерь, «путевки» в ГУЛАГ избежал, а вот в трудовые батальоны вполне мог загреметь – без права смены место работы и возвращения домой. Ему удалось сообщить о себе на «большую землю», дядька подключил прежние ростовские связи, нашел влиятельных людей… Помогли, Сеня попал в «нужный» список и был отпущен домой. Вернулся к обычной жизни, нашел работу, женился…

А что повинился, правду рассказал… Исповедался перед смертью. Как-никак – на встречу с Богом отправился. Хотел напоследок душу очистить.

– Ты, Боб, умеешь увидеть все с лучшей стороны. Мне так хорошо с тобой – только не хотелось бы, чтобы у нас осталось что-то недоговоренным; мне, наверное, тоже надо перед тобой повиниться.

– Я не священник, чтобы грехи отпускать. Между нами и так ничего не стоит, дорогая. – Боб обнял и поцеловал жену.

– Нет уж, выслушай меня. Помнишь, я первый раз приезжала в Ленинград? Почти год назад… До сих пор не могу себе простить…

– Мне это совершенно неинтересно, душа моя.

– Ты с ума сошел, что ли? Тебе что – все равно? Как так, почему? – отвечайте, Борис Николаевич, когда жена спрашивает.

– Отвечаю, милая, отвечаю. Когда уходит близкий человек, кажется, что на мгновение заглядываешь вместе с ним за край жизни и невольно задаешься вопросом – а что действительно важно для нас, для тех, кто остался?

Ты ведь любишь меня? А я – тебя. Это абсолютно неоспоримый естественнонаучный факт, разве нет? Только это и важно.