Алексей Аринин - Кент ненаглядный

«СОБР! – мелькнуло в голове Гнома. – Это их автобус!»

Но прозрение пришло к нему слишком поздно. В следующую секунду для него выключился свет.

Собровцы не разменивались ни на слова, ни на угрозы, они сразу перешли к делу. К привычному для них делу. Холодно, методично и бессловесно ребята вершили экзекуцию. Их кулаки и колена точно находили нужные цели. Крюк попробовал было отмахнуться, но его удар, в который он вложил все свое отчаяние, повис в вечернем воздухе. Вернув себе равновесие, он бросился вперед, но лишь для того, чтобы получить по зубам и рухнуть на асфальт. Подняться на ноги ему не дали – тяжелый, как пудовая гиря, ботинок спецназовца пригвоздил его к тротуару. «У-у-у-ух», – вырвался воздух из легких «чистильщика». Через секунду, ощутив боль во всей полноте, Крюк застонал, перевернулся на бок и сжался в комок.

Пришла очередь Жирафа, так и не кинувшегося в водоворот драки, а с замиранием сердца наблюдавшего, как падают приятели. С его онемевших губ слетело слово «беспредельщики», вызвавшее у молчаливых доселе собровцев приступ веселья. Словно подхваченного неукротимым смерчем, Жирафа швырнуло в одну сторону, затем – в другую, потом завертело на одной ноге и со всего маху брякнуло в дерево. Менты окружили его, не желающего вставать, ползающего на спине и хныкающего.

– Тебе помочь, или сам поднимешься? – спросил один из милиционеров таким голосом, что Жираф ощутил легкую дурноту.

Спустя мгновение (не без помощи сильных рук, естественно) Жираф принял вертикальное положение. Его спросили, что ему было нужно от старика, но он только съежился под ледяными взорами. Вопрос повторили, но ответ так и не был получен.

Жирафу досталось меньше остальных, и он лелеял надежду, что его больше не тронут. Шепча: «Кончайте, мужики», он переводил беспокойный взгляд с одного недоброго лица на другое.

– Ага, голос прорезался! – прищурив глаза, воскликнул один из ментов. – А мы думали, ты немой. Что там бубнишь – кончайте, мужики? Сейчас кончим. Гондоны у нас есть? – поворачиваясь к своим товарищам и подмигивая, спросил он.

Получив положительный ответ, жестокий шутник скомандовал:

– Давай-ка его в автобус.

Приняв все за чистую монету, Жираф завизжал «нет!» так пронзительно, что ютившиеся в кронах деревьев птицы вспорхнули с насиженных мест. Его отпустили, но не совсем. Развеселый спецназовец предложил ему сделку:

– Хорошо, мы тебя не тронем, но ты должен трижды проорать на всю улицу: «Я люблю СОБР!» Идет?

Нет, Жираф не хотел этого делать. Ответом на его несогласие стал сокрушительный удар по печени. Он присел на корточки, из открытого рта показалась нитка слюны. Ему хотелось, чтобы этот кошмар поскорее кончился, чтобы его оставили в покое, ушли, дали прийти в себя, зализать раны. Злость и дерзость покинули его, уступив место покорности и испугу. Да, он был готов кричать что угодно, лишь бы выездная сессия ада убралась обратно, в преисподнюю. «Чистильщик» попал в чистилище. Глаза, еще пять минут назад прищуренные, разглядывающие мир с нескрываемой злобой, были теперь круглыми, как у ребенка, которому авторитетно сообщили, что нынешней ночью его заберет Бука. Все еще сидя на корточках, он завопил:

– Я люблю СОБР!

– Громче! – крикнули ему.

И Жираф заорал во всю глотку:

– Я люблю СОБР! Я люблю СОБР!

Выпалив это, он замолчал, и хотя боль отпустила, ушла, начал стонать. Менты, дико хохоча, прошли мимо него.

– Если «борзянка» не будет давать покоя, звони – мы ее выбьем, – сказал один.

– Ты понравилась нам больше твоих подружек, – добавил другой. – У тебя очень сексуальный голос.

Слуги закона перешагнули через пузырящего кровавой соплей Крюка и остановились перед бездыханным с виду Гномом.

– Он живой? – бритый наголо спецназовец толкнул в бок своего молодого товарища по оружию. – Проверь у него пульс.

Молодой тотчас наступил на запястье Гнома, у которого аж кости затрещали.

– Живой, – возвестил лысый. – Вон пальцами зашевелил. Айда отсюда, пускай малыши свои мультики досматривают.

И собровцы сели в автобус, и тот покатил, оставив после себя голубоватое облако выхлопных газов и троицу, для которой вечер был безнадежно испорчен.

Жираф и Крюк поднялись на ноги синхронно. Первого боль уже отпустила, но он изображал страдальца и шел навстречу второму, согнувшись в три погибели. Они обменялись понимающими взглядами. Держась за животы, словно их понос прихватил, они подошли к Гному. Тот как раз поднял дрожащие веки. Его бледная, с голубыми прожилками вен рука коснулась лба. Казалось, он проверил: на месте ли голова, и, убедившись, что она на месте, с облегчением вздохнул. Его рот, кровавый, точно у недавно вкусившего крови вампира, раскрылся:

– Во встряли.

– Да, – согласился Жираф, – вытянули не ту карту.

– Совсем не ту, – кивнул Крюк. – Сегодня нам выпал туз пик.

Сыпля зловещими проклятиями в адрес ментов, они по очереди изучили свои отражения в зеркале заднего вида. Состояние их лиц не добавило им оптимизма. Матерясь так, что и старый сапожник заткнул бы уши, Жираф завел машину.

– По домам, – сказал он.

Его ненависть ко всему живому в тот миг была бездонной.

Просить у родителей деньги Роману Белозерцеву не позволила совесть. Он просто ушел из дому, шепнув матери, чтобы она не беспокоилась.

– Я не пропаду, – сказал он ей.

– Пропадешь! – воскликнула мать – стареющая женщина с заплаканными глазами. – Такие, как ты, всегда пропадают.

Это была правда.

Но Ромка не остановился. Он толкнул дверь, слыша за спиной материнский плач и гневные возгласы отца.

Роман был ребенком поздним и единственным. Он рос добрым, веселым, беззаботным и оставался таковым до последнего времени, до того дня, пока не встретил свою любовь…

Окруженный родительской заботой и лаской, он целыми днями просиживал дома; не связывался с «плохими компаниями», не посещал «подозрительные вечеринки». Кончив школу, он поступил в университет, где за ним тут же закрепилась репутация домашнего мальчика.

Пай-мальчика всегда можно узнать потому, как неловко он чувствует себя, ругаясь матом. Его выдают аккуратно отутюженные брюки и робкая улыбка, появляющаяся всякий раз, как только над ним пошутят. В довершение Ромка носил очки, этот вечный атрибут маменькиных сыночков.

– Ромыч, курнем анаши? – подмигивал ему парень из группы, и тотчас, будто опомнившись, хватался за голову. – Да-да, я и забыл совсем: тебе ведь мама не разрешает.

У девчонок гораздо лучше получалось вогнать в краску смешного очкарика. Одна из них при встрече посылала ему воздушные поцелуи, от которых он чувствовал дрожь во всем теле. Другая смущала его тем, что обращала внимание на предметы своей одежды.