Ирина Васюченко - Полуостров Робинзона

Им одалживаться не хотелось. Они настораживались, не понимая, на что я рассчитываю, чего замышляю добиться. Когда же до них доходило, что мне ничего не надо, охотно тыкали в бледную почву своих палисадников мои ирисы, лилии, флоксы. Правда, далеко не все они способны приживаться без ухода, а возиться с таким «баловством» здесь не любят. Но когда дети идут первого сентября в школу или заканчивают очередной учебный год, когда надо навестить родню на кладбище или отправиться на день рождения, возникает острая надобность в букете, и тут ко мне бегут иногда с таким паническим видом, будто не за пучком тюльпанов, а за лекарством для тяжело больного. По нынешним временам можно бы и торговлишку открыть, но однажды заявив, что эти блага бесплатны, неловко изменять своему слову. Впрочем, как уже было замечено, букеты несутся сами собой. Хотя с годами их яйценоскость падает.

Вечер застает меня опять в огороде с лопатой. Но теперь легче – прохладнее, и тихо екает сердце при мысли, что скоро совсем стемнеет и копать станет невозможно. Хотя нет: луна… Все равно, пусть луна, а я до того куста докопаю и брошу, пропади оно все пропадом! Нет, прямо сейчас возьму и прекращу этот трудовой подвиг! Уф! Минуты блаженства. Нарциссы в сумерках пахнут сильнее, и машины все реже проносятся по шоссе, дико грохоча и воняя.

– Ставлю чай! – кричит с террасы Игорь. А соловей в кусте неподалеку начинает пощелкивать, пробуя горло для песни. Есть примета: если весной соловья услышишь прежде кукушки, это к счастью.

В голове начинают крутиться какие-то строчки. Боже сохрани: я не поэт, если что и срифмую, то исключительно в шутку. Так. Это будет называться «Ночные вздохи в огороде»:

Нет, положительно моя муза не дщерь богов, а зловредная притворщица. В кои-то веки снизойдет на душу отрадное просветление, а она тут как тут и нашептывает гадость. Спрашивается, зачем?

Вот это я теперь знаю. И потому стишки – они у нас под влиянием маститого Винни Пуха именуются гунделками – строчу то и дело, безо всякого зазрения совести. Когда самое время обрушить на Гаврилу лавину супружеских упреков, из коих каждый – сама справедливость, а потом поджечь домик и на его пепелище впасть в уныние, слывущее смертным грехом, или, в конце концов, если просто надо заставить мужа встать с постели не позже полудня или отправиться спать раньше трех ночи, словом, во множестве кризисных ситуаций повседневности нет ничего полезнее хорошей гунделки – укорилки, грустилки, будилки, усыпилки или еще чего-нибудь в этом, надобно признать, бесценном для домашнего обихода жанре. Наконец я нашла на супруга управу: в своей запасливости Гаврила коллекционирует не только ржавые гвозди и облупленные чайники, но и мои вирши – не пропадать же добру. А те, что не сработали, я беспощадно предаю забвению: не повторяю и не записываю.

Как всегда при долгой засухе, в колонке пропала вода. Таскать ведра из колодца без ворота, перехватывая веревку руками, у меня не хватает сил. Напоминать Гавриле, как давно пора наносить воды для полива, пришлось бы до тех пор, пока не созреет, напитавшись смертоносным соком, мысль о полнейшем невнимании к моей персоне плюс характерное для натур известного склада отсутствие жалости к гибнущим цветам. Так можно прийти к далеко идущим выводам. К чему все это? Надо только поднапрячься и родить укорилку:

Теперь можно отправляться в сарай за лейкой: вода появится незамедлительно. А муж пополнит коллекцию:

– Больше двух сотен! – он с видом победителя демонстрирует мне же толстенькую пачку спасенных от небытия гунделок. Науке известны случаи, когда одна болезнь вытесняет другую. Что ж, найдено средство против эпидемии разводов? Мы наконец прославимся и разбогатеем? Правда, для этого нужно, чтобы у одного из супругов была склонность к графомании, а у другого – к скопидомству.

Нет, никак не удается облагодетельствовать человечество.

От событий, описанных в «Лягушке», меня сегодня отделяют всего-навсего пять лет. Только кажется, будто это малый срок. Лик земли, как известно, меняется непрестанно. В частности, он успел украситься новой волосатой бородавкой. Наших четырнадцати тщательно возделанных соток не узнать. Ни физалиса, ни желтых томатов, ни даже обычных красных. Я больше не совершаю невозможного в масштабах огорода. Надоело. Одуванчик и пастушья сумка бушуют на осиротелых грядках, а ленивая хозяйка беспечально смотрит на это наступление вражеской орды. Цветника я им не отдам, но с прочим покончено.

– У тебя в овощнике уж совсем не то, что было, – вздыхают кузякинские бабы, лукаво драпируя осуждение заведомо притворным сочувствием. – Картохи, и той не садишь!

Но я наивна, как полевая гвоздичка. Да-да, такая жалость, но ах, где уж мне теперь? Все мы не молодеем… Я киваю благодарно и скорбно. Принимаю сочувствие за чистую монету. Собеседница удаляется ни с чем, обескураженная моим идиотизмом.

Вы тоже осудили бы меня, Августа Леонидовна? Да непременно. Слабости окружающих всегда служили поводом для ваших упражнений в меткости глаза и слова, а лень, особенно женская, была в числе излюбленных мишеней. У вас уже отнималась рука, и было, в общем-то, понятно, чем дело пахнет, но вы продолжали задорно растить огурцы, картошку и капусту. Вас веселили собственное упорство и похвалы соседок. Нравилось блюсти наперекор болезни жесткие неписаные законы деревенского быта, хотя никто от вас этого не ждал. Грешным делом, – теперь-то уж сознайтесь! – и то забавляло, что нежной меланхоличной невестке, когда она сюда приедет, придется, на чем свет кляня вашу прыть, собирать жуков и гусениц, полоть и поливать ваши насаждения. Нельзя же загубить овощи, которые Августа Леонидовна, в ее-то состоянии, высадила своими руками! «Ей не повредит! Хватит склоняться над собой! – это было одно из ваших излюбленных выражений, клеймящее малодушную невесткину жалость к собственной особе. – Пусть разомнется, чем без толку киснуть! И овощи свежие, прямо с грядки, еще никому не мешали!»