Аррен Кода - Красный Дом

Третье хирургическое отделение. В широком коридоре пусто и гулко, оштукатуренные стены выглядят голо и скучно, со сводчатых потолков свисают толстые черные провода. За белыми окнами, выходящими на дорогу, шумит ветер, пригибая к земле молодые саженцы сирени, еще по-весеннему голые и черные, в островках подтаявших сугробов; противный мелкий дождик барабанит по карнизам и капает на нос больного, рискнувшего высунуться из окна на улицу. Половина одиннадцатого – мертвый час, когда таблетки уже розданы всем страждущим, когда второй завтрак уже развезли, а до обеда еще жить и жить. Молоденькая медсестра Светочка листает журнал, сидя на посту; рядом, зарывшись в ведомости, сидит Ольга Степановна, дежурный терапевт. Обе неспешно перетирают какую-то местную сплетню, и тонкая, едва заметная струйка голубого песка стекает со стола на выщербленный пол Мозаичной Мили, смешиваясь с бесконечными горстями других цветов.

Пациент закрывает окно и бредет в свою палату, сонно клюя носом. На нем серый спортивный костюм и нелепая белая рубаха. Все зовут его Итальянец – за характерные черты лица и манеру говорить; впрочем, родина его куда ближе чем западная Европа, и порой Итальянцу даже хочется, чтобы она была в другом месте. Ему глубоко за сорок, черные волосы, подернутые сединой, уже начали редеть на затылке, зубы пожелтели от дешевого табака. Глядя на себя по утрам в зеркало, Итальянец уже давно не одобряет своего лица – слишком длинное и худое, оно давно уже сменило здоровый загар на желтоватый оттенок и кажется старческим.

В комнате его ждут двое мужчин, таких же, как он, прооперированных неделю назад. Через пару дней им уже снимут швы, и можно будет съездить домой… Итальянец садится на подоконник и тяжело вздыхает: в его однокомнатной берлоге еще хуже, чем здесь – с тех пор, как жена собрала свои вещи и сбежала к матери. Нет, уезжать из Красного Дома бессмысленно – по крайней мере, здесь есть хоть какое-то общество.

Мокрый сизый голубь вскарабкивается на карниз после нескольких неудачных попыток спланировать на него красиво. Вопросительно воркует при виде костлявого человека в сером. Тот со вздохом открывает створку и протягивает ладонь, на которую взъерошенная птица тут же с удовольствием перелезает. Другой рукой человек вынимает из кармана горсть семечек и предлагает нежданному гостю. Тот клюет.

– Ты ж мой хороший… – хриплым прокуренным голосом говорит ему Итальянец. – Чего расскажешь новенького дяде Саше?

Однопалатники начинают хихикать.

– Что, Сашка, еще не научилась твоя птица говорить? – усмехается из-под капельницы беззубый Степан, которому на той неделе удалили легкое. – Ну, ничего, голуби, небось, не тупее попугаев!

– Ты его лучше научи почту таскать, – вторит ему лысый Петр. – Или жратву из столовой. Хоть какая-то польза…

– Можно подумать, от твоего таракана польза какая-то есть, – огрызается Итальянец, поглаживая нахохлившегося голубя по мокрым перьям. – Только грязь разводить получается.

– Не трогай моего Геннадия! – возмущается лысый. – Он совершенно чистоплотный и безобидный!

– И все-таки таскать его в столовую и кормить из своей тарелки как-то чересчур – за наш стол все боятся сесть…

– А пускай говорит, что он любитель экзотической кухни! – веселится Степан. – И откармливает таракана на убой. Ты, Сашка, правильно делаешь: корми свою птицу получше, как настанет осень, так мы его зажарим и хорошенько поедим!

– Я вам дам – поедим! – Итальянец показывает им костлявый кулак. – Тащите свои задницы до столовой, не развалитесь!

– Так если бы там мясо давали, а то все котлеты из хлеба… – Степан обиженно зарывается в подушку.

За дверью отчетливо слышно, как грохочет по Мозаичной Миле санитарная тележка. Тележек здесь несколько, и среди пациентов каждая имеет свое название. Эту зовут Мама Хозяйка, оттого что ассоциируется с полнотелой румяной санитаркой, умело толкающей перед собой тяжелую дребезжащую конструкцию, на которой то лежит свернутый матрас, то стоят полные ведра воды. Есть еще Повозка Изобилия, на которой возят еду, и, конечно, Коляска Удачи, на которой пациентов возят в операционную. В последней есть что-то священное, и Миля еще помнит, как один историк, уезжая на ней, вспоминал строки из «Swing low sweet chariot» 1 1 «Качайся плавно, прекрасная колесница» – отсылка к афро-американским христианским гимнам XIX века .

Мозаичной Милей коридор прозвали за то, что пол его выложен бледно-желтой мозаикой с редкими вкраплениями узоров. В конце девятнадцатого века, когда Красный Дом только построили, это выглядело красиво, но теперь куски мозаики местами выщербились, и бреши неаккуратно замазали цементом. Когда-то давно один из забытых уже пациентов, начитавшись Стивена Кинга, сравнил коридор больницы с Зеленой Милей и был отчасти прав: по нему тоже возили – пусть и не на казнь – но в оперблок, в другой мир, после которого каждый больной возвращался немного другим. Или не возвращался вовсе…

Мама Хозяйка скрывается за поворотом, неся легкий запах химии в оперблок. Белый перекресток между тремя белыми одинаковыми дверьми с матовыми стеклянными вставками совершенно тих и безлюден. Кажется, что суету наружного мира из этой части коридора выпустили, как воздух из герметичного шлюза космического корабля.

Ровно в одиннадцать одна из дверей резко распахивается, и из белого помещения выходят двое хирургов. Один тут же прислоняется к стене и сползает по ней на пол, другой остается стоять, но видно, что ноги его под серой форменной робой сильно дрожат. Тот, что сидит на полу, вытаскивает из кармана бутылку воды и жадно выпивает ее всю, запрокинув голову. Дверь открывается снова, и санитары выкатывают длинную дребезжащую каталку, на которой лежит укутанный в плотный голубой кокон крепко спящий пациент. Вслед за каталкой спешат анестезиолог и медсестра, держащая навесу капельницу. Процессия скрывается за двойными дверьми, ведущими в реанимацию; чуть погодя из операционной выходит мрачный долговязый врач, на ходу снимая маску и вытирая рукой лицо. Двое мужчин провожают его отсутствующим взглядом, по коридору раздается их единый усталый вздох.

– Он-таки дорвется когда-нибудь, – низким голосом говорит старший хирург и точным движением посылает пустую бутылку в полет до мусорного ведра. У него смуглое грубое лицо, заросшее серебристой щетиной, и короткие седеющие волосы; он совершенно спокоен, несмотря на то, что сегодня из-за нерасторопности одного из ассистентов он чуть не потерял пациента. А вот его молодой коллега зол. Темные глаза его похожи на смотровые щели, а кулаки больших натренированных рук то и дело сжимаются и разжимаются.