А. Болотников - Тесинская пастораль. Сельский альманах на 2017—2018 гг.

– Правильно, оставь… Может, вернёмся через год-другой, – одобрил Вовкино решение Юрий Михалыч.

И когда уже деревенька осталась едва видимой группой замшелых домишек, кто-то прощально обронил:

– А может, у них там гнездо было…

Эту тетрадь я взял для того, чтобы в ней что-нибудь сочинять – что получится.

Отец и мать

В годы раннего детства, когда я был ещё малыш, что мог заметить или запомнить? Да ничего. Не знаю, как они нас воспитывали. Мне кажется, что нас никогда не наказывали, не ругались, не били. Может, что и было такое, не помню. Я лучше помню уже годы жизни в Родыгине, потом в тесинской коммуне, интернаты… Так что дома, с родителями, жил на положении: летом – дома, зимой – в интернате.

Отца я не помню без бороды, будто он с ней и родился. Мать – женщина как женщина, сохранившая до конца жизни белорусский акцент. Ведь они были белорусы из Могилёвщины, уехавшие в 1913 году. У отца белорусских слов было меньше. Я, как помню, очень рано выбросил из своего лексикона белорусские слова. Как мы называли друг друга? Меня они в детстве звали Костиком. Это вроде уменьшительно-ласкательное имя, но мне оно казалась почему-то обидным, что ли. В общем, я не любил такое имя. Отец был характером незлобным. Никогда, кажется, не ругался ни на нас, ни на жену. Её, кажется, редко называл Ольгой.

Зато мать его всегда звала Борисом! К нам, детям, относилась по-разному, особенно ко мне и Алексею. Алексея она больше любила, чем меня. Когда Алексей женился, они (семья) в это время переехали в Тесь, у них родился Витька. А когда мы поженились с Мотей, у нас родилась Райка. Матери не нравилась моя Матрёна, Алешкина Анна Семёновна лучше нравилась.

Отец здесь был бондарем. Делал кадки, кадушки и разные квашни. И прочую мелочь. Этим и жили. Не помню, занимались ли сельским хозяйством. Наверное, отец всё-таки хотел иметь землю, но там её у нас не было. Мать после его смерти продала инструмент отца (мне его и сейчас жалко) за куль какого-то зерна, что ли. Потом она жила, наверное, у Наташи на Большой Ине, выходила замуж за Чепчика. Но он умер. И она уехала к старшей дочери Прасковье, там и умерла [мать] на девяносто третьем году жизни. Один раз приезжали ко мне вместе мать с Прасковьей (мать её звала Парасья). С девчонками Прасковьи, Лидкой и Анной, я встречался в Красноярске, мне они нравились. Запомнил: один раз я нашёл Лидку на улице, она купила бутылку и мы с ней напополам выдули.

Вот и всё, что могу вспомнить и рассказать о своих родителях. Отца уже пережил на десять лет. Не стало и Прасковьи. От Наташи нет вестей. Потерял все адреса. Так что забыт всеми родными.

Из Белоруссии приехали мои братья и сёстры: Прасковья, Еким, Евмен, Наталья. А здесь, в Сибири, родился ещё один брат – Алексей. Значит, нас двое сибиряков. Прасковья, самая старшая, вышла замуж за Жигарева в деревню Анжа Саянского района. У них были дети: Иван, Николай, Соня, Володя. Иван умер. Соня вышла замуж. Ну и так далее, не буду распространяться…

В это время была Февральская революция, потом Октябрьская. Я, конечно, этого ничего не знал. Или был ещё малышом-несмышлёнышем, или к нам не доходили никакие слухи о событиях в российском государстве.

Отец мой, Борис Дмитриевич, был тогда старостой в этой деревушке. Потом, когда мне было года три-четыре, как-то заехали конные: или красные, или белые, не знаю. Нас загнали на печку. Вот и всё, что я помню о событиях того времени.

В 1926 году решили уехать оттуда. Что-то услыхали про Минусу. Вроде там свободней насчёт земли и прочее… Ну и поехали. Явились в город Минусинск. Поместились на заезжей [квартире] по улице Бограда. Из Минусинска мы покатили в Каратузский район, в таёжную местность. Выбрали село Малый, или Нижний, Суэтук (как правильно?). Но прожили там недолго. Видно, потому что земли нам там не дали. И через недолгое время выехали опять в Минусинск. Сидим там. Ждём у моря погоды.

И вот однажды явились вербовщики из колмаковской коммуны «Большевик». Стали нас вербовать в эту коммуну. Ну и отец согласился. Хотя наши бабы, мать и Наташа, не сразу согласились. Одно слово «коммуна» их пугало. Мол, там никто в бога не верит. Коммуна – это что-то новое, непонятное, антирелигиозное. Верно, уже слыхали, что говорят о коммунах разные небылицы. Но выхода не было. И отец взял верх. Поехали. Но что страшного было в этой коммуне? Для меня ничего. Вроде работать заставляли. Однажды заставили пасти лошадей или овец… То ли они разбежались, то ли ещё что, я так обиделся, расплакался как никогда. Может, потому что просто заставляли…

Коммуна была не в Колмакове, а Родыгине, близко, стояла на берегу реки или озера.

Чем занимались родные, я не знаю. Я любил мастерить. Сделал себе какую-то тележку и катался с горы. Любил управлять рулём. Делал кое-какие игрушки.

Осенью меня устроили в школу в село Колмаково. Жили мы там сначала в одной квартире, потом в другой.

Да, мне уже был девятый год. Я ещё в Саянском районе учился в первом классе три месяца. Как быстро выучил азбуку, не знаю, но за три месяца окончил первый класс, во второй класс меня отправили в село Колмаково, километра за три от коммуны. Я учился хорошо. Даже кто-то из учителей хотел меня перевести сразу в третий класс, но другие отсоветовали, и доучился во втором [классе]. В 1927 году нашу коммуну ликвидировали, тех, кто захотел, перевели в другую, тоже под названием «Большевик». На берегу, в двенадцати километрах от села Тесь. Я помню, как мы шли пешком вдоль реки, а напротив – Убрус. Как перевозили вещи, не знаю. В этой коммуне тоже, как положено, была бесплатная столовая. Это мне запомнилось особенно.

Но подошла пора учиться. Где? Конечно в селе Тесь. Это уже было в 1929 году. Где жить? Интернат. По улице Ленина, каменный дом у старушки (опять забыл фамилию). Интернаты, интернаты! Сколько их было, пока я закончил семь классов. От этой старушки нас перевели в дом Петра Глазкова, которого раскулачили и выселили. Оттуда перевели в дом Деружинского. Наверно, [дом Деружинского] малой оказался, так как нам привезли учеников с Малой Ини. Потом ещё в одном доме жили и, наконец, ещё в одном в 1933 году.

Да, этот 1933 год не забудешь. Во-первых, у меня появилась малярия. Кончаю седьмой класс. Сижу в классе и трясусь. В перемену выйду на улицу, сяду на солнышко, погреюсь – вроде перестанет трясти. Как неохота снова идти в класс! Наконец эти мучения кончились. Да, ещё одно, существенное: у нас была столовая. Всё было хорошо. Но в 1933 году хлеб стали печь из овса, я не мог его есть. Как известно, 1933 год был неурожайный.

Ну вот, кончился седьмой класс.