Елена Лапшина - Сон златоглазки

Спросонья прислушайся, смяв под рукой образок, —
вот боль возвращается, как возвращается нищий.
И ноет, и ноет: подай мне, подай мне кусок.
И гложет, и гложет, пока не подавится пищей.

А ты ей: не больно, не больно… – и плачешь,
и гладишь бока.
Баюкай её, утешай, как голодное чадо, —
кормилицей, нянькой, понявшей, что жизнь коротка
и больше – не надо.

И ночь выцветает в окне, как пролившийся йод.
Серебряный крестик от пота темнеет на шее.
Ты просишь: подай мне, подай мне… И Он подаёт,
и тело, и кровь предлагая тебе в утешенье.

Смолчит стяжавший благодать
(и скажет – перёврет).
А я бы не хотела знать —
когда кому черёд.

Не твоего, не своего —
ни года, ни числа.
А если б знала, – что с того —
кого бы я спасла?

Кольцо покатится с крыльца —
сбежавшее звено.
Но претерпевший до конца…
но претерпевший…
но…

Дремала, книжечку листала
и коротала выходной, —
я не заметила, как стала
старухой медленной чудной.

И всё – то призраки, то дети,
их колготня и суета.
И всё не так на белом свете,
и всё не то, и я – не та.

Когда умру и сделаюсь звездой,
а здесь оставлю выползок пустой, —
довольна буду участью любою.
Мне всё равно – не стану возражать:
назначьте, как и где ему лежать —
на кладбище под елью голубою,
в земле своей – чужой по мне дыра —
она с изнанки вся равнó сыра.
[Гляди, душа, с отвагой голубиной,
приглядывай, как мудрая змея.]
А в этой яме – всё равно не я
зажата глубиной и белой глиной.
Сплетётся дёрн поверх земных заплат —
пусть лисохвост растёт и гравилат —
любой сорняк хорош в юдоли тварной,
когда природа прёт на всех парах…
А то, быть может, пусть развеют прах
иль замуруют в нише колумбарной.
Мне всё равно – не тщитесь, хороня,
но поминайте иногда меня.

Сны мои раз от раза всё безнадежней.
Выйдешь с утра во двор, поглядишь обаче, —
нет, не проснулась: воздух и морок здешний,
всюду просевший снег, крендельки собачьи.

Знать бы наверняка, так гори – не жалко.
Сдюжу-таки, поокаю, посижу тут.
[Вот бы и мне в девичестве сесть за прялку,
яблоко съесть, а далее – по сюжету…]

Пальцем не шевельну [рыбья кровь – водица], —
принц белоконный будет ломиться в двери.
Без поцелуя, только бы пробудиться.
Не по делам, пожалуйста, но по вере.

Перенимая птичью худобу
и сообразно возрасту повадку,
ходить бочком, очки носить на лбу,
беспечней относиться к беспорядку
(но памятки записывать в тетрадь),
при непогоде морщиться недужно.
Из тех вещей, что можно потерять,
мне ничего почти уже не нужно.
Вышептывать стихи (куда ж их деть),
жить, никого собой не озаботив.
И будто бы в рассеяньи глядеть
на мальчика, сидящего напротив.

С тугой осанкой кипариса, —
богов бессмертных не спросив, —
любить не Гектора – Париса
за то, что молод и красив.

Покуда дремлют колесницы
и не подрублена лоза, —
за эти длинные ресницы,
за эти карие глаза.

Не жребий выпал, – почему же,
среди героев и богов —
любить мальчишку, а не мужа,
любить за то, что он таков?..

И зная, что с ним приключится,
на время краткое посметь —
любить за детские ключицы,
за эту юность, эту смерть.

День пройдёт – никакого с него спроса,
никакой вины – принимай сице.
До чего ты красива, роза моя, роза.
Почему от тебя так свербит в сердце?..

Вроде всё хорошо, размеренно, без надсада.
Разве холод внутри стоит, – так не боль же.
Всё-то есть, ничего больше мне не надо.
А взгляну на тебя и пойму – ничего больше…

Ни коснуться тебя нельзя, ни обнять мне.
Старость – это будто бы от мороза
умирают голуби в голубятне…
До чего ты красива, роза моя, роза.

Сплошное сияние! – якобы свято,
потом, – угасая, – усилия тела, —
когда он слетает с высот Монсальвата,
я просто бы из-под ладони глядела —
неузнанной Ледой – на первенца стаи:
на дерзкую шею, на крылья в изломе.
Осмелиться если б, устать и истаять,
застыть в запредельной безвылазной коме.
И больше уже никогда не проснуться,
не сбыться дряхлеющей девой в сединах.
Замедлить дыхание, лбом прикоснуться
и спать меж лопаток его лебединых.

Потаённое, здешнее – вот оно, вот оно, вот…
Воскресенье, окно, подоконник с процветшей драценой.
Мимолетная сладость, мальчишеский нежный живот
[эта ранняя старость внутри… этот стыд драгоценный…
эта дрожь… эта жажда…] и руки ещё сплетены,
но уже в монохромную память пошла раскадровка:
как красивы запястья… и оторопь влажной спины
под моими ладонями… вот оно… принц-полукровка .
То ли стаю вспугнули – швырнули пшено голубям
[трепетание крыльев, не тщись, облекая в слова ты!..]
Утихает дыханье, ключица припала к губам,
словно краешек чаши изогнутый, солоноватый.

Там на реке, плескаясь и хохоча,
шумной ватагою, – только один не в счёт.
Будто река другая с его плеча
жилкою голубой по руке течёт.

Если бы я не думала о таком —
тонком и нежном с шёлковым животом…
Мальчики пахнут потом и молоком,
а молоком и мёдом – уже потом.

Там по реке вдоль берега – рыбаки, —
тянут песок и тину их невода.
А у него ключицы так глубоки, —
если бы дождь – стояла бы в них вода.

Я бы купила серого соловья,
чтобы купать в ключице, да неспроста:
я бы хотела – этого – в сыновья,
чтобы глаза не застила красота.

Полдень стоит в Эдеме, сладкое бродит брашно —
позднею луговою ягодой угости.
Только в глазах темнеет и наклониться страшно.
Юный Адам смеётся, ягоду мнёт в горсти.