Елена Лапшина - Сон златоглазки

Дудочку и кувшинчик дай ему – он моложе,
он преклоняет травы, и устилают путь
розовые соцветья, венчики, цветоложа.
Господи, искушенье – запах его вдохнуть.

Ешь у меня с ладони – радость моя, проруха, —
смуглым плечом касайся будто бы невзначай.
Мне ничего не надо – Господи, я старуха, —
только бы это лето, ласточки, иван-чай…

и не на что пенять
[всё всуе на авось]
хотевшая обнять
коснувшаяся вскользь
прошедшая насквозь
молчащая как мать
гремящая как медь
пророчившая рай
[ломавшая комедь]
раздразнивая страсть
растравливая сплин
[и преломляя трость
и угашая лён]
утраты торопя
[нетерпеливый зверь]
сгубившая тебя
твоя Иезавель
сумевшая любить
[до боли не щадя]
посмевшая забыть
что ты ещё дитя

Сломанными флажками сверху сигналит птица.
Кто её разумеет? – нет никого окрест.
Только над прудом ива – будто пришла топиться.
Ива стоит и плачет, чёрную землю ест.

Бездна небес глядится в тёмный нагрудник пруда,
видя в нём только птицу, рваный её полёт.
Небо само не может жить ожиданьем чуда.
Ива стоит и плачет, чёрную воду пьёт.

Что у неё за горе? Кто её здесь оставил?
Но прибежит купаться – выгнется и вперёд! —
тонкий и голенастый, с виду как будто Авель.
Ива ему смеётся, – кто её разберёт.

Медведицей, утицей – всем, чем кажусь,
тебе я, царевич, ещё пригожусь.
На край и за край – за тобой по пятам
[куда ты подался? чего тебе там?
какой молодецкою блажью гоним?]
И я побежала за ним…
Остался на ветке в чащобе ночной
рукав лебединый да жемчуг речной.
Острастна крапива, горька лебеда —
по следу, по следу – а нету следа…
[Не имамый правды соделался пуст…]
И вся эта жизнь – как-сквозь-куст.
Чтоб хлеб с голодухи железный глодать,
и кровью давиться, и зубы глотать.
…Отнимешь глаза от земли, а над ней
и кроны редеют, и небо видней.
Ан вот он, родимый, лежит налегке
с калёной стрелой в заскорузлой руке,
на каждой глазнице – железный кружок:
Ну здравствуй, царевич, – заждался, дружок? —
Прилягу и я отдохнуть под кустом,
тебя поцелую оржавленным ртом.

Упрямо бредущим с росой на висках,
по грудь увязающим в сонных песках

и пьющим печали песчаное пенье,
одно испытанье – терпенье, терпенье…

А время ещё никуда не текло,
и воды стояли, как будто стекло,

незримо связуя зернистые звенья —
песок в тонкостенном сосуде забвенья.

А время и не обращалось во зло,
покуда не взялся Харон за весло,

но ринулось тайно точимою брешью
слепое стремление рек к побережью,

упорство падения струй с высоты.
Но нам, обретающим рыбьи хвосты,

оно уже не приносило вреда —
пленённое время клепсидры – вода.

…И было объятье девятого вала,
и ртами пираний вода целовала,

и бились в борта, выходя из воды,
харибды и сциллы – ладони беды.

Щепой корабли разлетались, дощаты.
Просили не силы, просили – пощады.

Но тайного слова губительный гнёт:
земля не приимет, вода – не вернёт.

И ныне над нами смыкаются своды —
тяжёлые льды – онемевшие воды.

Ни звука, ни вздоха, и виден сквозь лёд
мерцающих рыбиц застывший полёт.

Лбом припадая ко тверди воды,
сквозь темноту устремляясь к нему я —
в глубоководное, глухонемое,
взглядом врастая во льды…
Вон он – за необратимою тьмой
[в этой воде, не смягчающей жажды, —
как дезертиру, бежавшему дважды] —
лживый, но ныне немой.
Чем же утешить себя остаётся? —
Были бы живы, – надёжный дождётся,
верный – вернётся домой.

Как балерина в комнате пустой, —
на цыпочках, под зимним одеялом, —
ты подойди, у зеркала постой.
Пододеяльник – белое на алом…

И невозможно маленькой стопой
коснуться досок крашеного пола.
Ты поджимаешь пальцы… Бог с тобой…
Ветрянка, жар, пропущенная школа,

отметины зелёнки на белье
и, будто в крылья тяжкие одета,
ты всё долбишь своё батман-плие,
ещё живая девочка-Одетта.

И вроде бы лéта короче, а зимы лютей,
и ночи бессонней, а сны наяву – беспробудней.
Уже фотографии стали дороже людей,
а воспоминания ближе сегодняшних будней.

И вещи уже тяготят, хоронясь по углам,
теснят в неуюте квартиры (тоска городская) —
желанные прежде – теперь превращаются в хлам.
Лишь те, что из детства, упорствуют, не отпуская.

И вот бы проснуться отсюда, и там – наяву —
себе постаревшей, как старому другу, доверя
и ключ от квартиры, в которой уже не живу,
и запахи комнат, и звук открываемой двери…

И чтобы все живы, и в воздухе пыльная взвесь,
воскресное утро, на кухне вещает столица.
И всё, что даётся, и всё, что кончается здесь,
вне места и времени длится,
и длится,
и длится…

ещё одна зима
то дрожь то забытьё
смятение ума
безумие её
укрыться с Покровá
где книга и кровать
[на всякий – рукава]
и не существовать
во мнимое скользнуть
[бежа её мрежей]
сквозь ледяную сныть
оконных витражей
покуда же из-под
испарины земной
не глянется испод
не встанет предо мной
по зову естества
[желанием – жива]
ещё одна листва
ещё одна трава
ещё одна зима
[желанью вопреки]
да ледяная тьма
над логовом реки

ни тропы ни улицы не найти
в мельтешеньи снега её слепом
ты очнёшься мальчиком в темноте
к полынье стекла припадая лбом
ничего не памятуя мертвей
ледяных качающихся ветвей
истязая слух
отрясая прах
отпевая птиц на её ветрах
изнывая
воем сводя с ума
в темноте забрезжится волчий час
и тогда восходит она сама
в тесноту оконную просочась
заслонись рукой
[красота люта]
но скрипит на стеклах её слюда
снежный хохот