Антон Колмаков - Сборник таинственно-лирических рассказов

– А как давно вы стоите в порту?

– Со вчерашнего утра… – резво отозвался Кузнечик, ободренный, видимо, тем, что не пропустил на корабль лысого типа.

«Ну и дела … – подумал Борода и вместо потерянной бороды почесал гладкий подбородок. – Если корабля не было, то где ж я был сегодняшней ночью? Ведь я точно помню и корабль, и двух интересных господ… А если всего этого не было, то что это значит?» За долгие годы работы в порту Борода слышал мистические истории, которые иногда случались на заброшенных кораблях и гниющих баржах. Но он не был свидетелем и тем более участником, а потому не особо верил слухам, гулявшим по берегу и передававшимся из уст в уста. Но теперь он невольно задумался… «Ну и дела», – снова повторил Борода и побрел к месту сбора на утренний инструктаж…

Стоит ли говорить, с каким недоумением восприняли мужики побритого наголо Бороду. Ни одна новость за первые три дня не обсуждалась так оживленно и эмоционально. Да что там первые три дня, без ложной скромности можно сказать, что такого оживления и споров здесь не было никогда! Если раньше порт напоминал улей со здоровыми пчелами, то теперь казалось, что эти пчелы просто сошли с ума. Поступок Бороды наделал столько шума, что сложно описать словами. Он вызвал в людях восторг, радость, грусть, критику, разочарование. Весь порт как будто разделился на множество партийных ячеек и вел ожесточенные дебаты со своими противниками. Лучшие друзья, не разделявшие поступок Бороды, становились врагами, а давние враги, у которых на этот счет было единое мнение, наоборот, примирялись. Ванька-Якорь, закадычный друг Бороды, не узнавший его в первый раз, сначала осудил такое безобразие, но потом, когда услышал от самого Федора Ивановича про якобы несуществующий корабль и про те странные обстоятельства, которые привели к облысению, несколько смягчился. И все же большинство людей, вне зависимости от того, разделяли они поступок Бороды или нет, предполагали, что все это сделано от большой любви.

И Федору Ивановичу, чтобы хоть как-то оправдать себя, тоже хотелось так думать, но почему-то не думалось. Единственное, на что оставалось ему уповать, так это на то, что Нагая оценит его отчаянный поступок. И он с нетерпением стал ждать этой встречи, возможно, последней в их жизни. А общество, раздробленное, расколотое, сомневающееся в истинных причинах и сгорающее от любопытства, никак не решалось спросить Федора Ивановича напрямую о том, что сподвигло его на такой неординарный поступок. А он и сам до конца не знал ответа на этот вопрос, но точно чувствовал, что вместе с бородой ушли уверенность, сила и какая-то необъяснимая власть над другими. Ему казалось, что он потерял часть самого себя, и эта самая часть составляла основу его личности. Он стал жить с ощущением того, что предал себя, выбросил под дождь любимого пса, который служил ему верой и правдой долгое время. Ощущения, которые он испытывал от отсутствия мохнатости, вызывали дискомфорт и раздражительность. Разочарованно щупая подбородок, Федор Иванович наивно полагал, что от этого действия как можно быстрее появится первая щетина. Он лежал в темной комнате и машинально всматривался в потолок, и со стороны могло показаться, что этот человек сходит с ума или выполняет таинственный обряд, известный лишь ему одному. Наверное, всем известную лампу Аладдина натирали не с таким рвением, как делал это Федор Иванович со своим лицом и подбородком. Он прекрасно помнил о том, как медленно зарастает его лицо, тем не менее продолжал усердно водить шершавой рукой по гладко выбритой коже, на которой не было даже маленького намека на появление растительности. Эти незамысловатые движения совершались скорее от досады на себя, чем по другой причине. «И как меня так угораздило… и, главное, не помню… бес попутал… нечистая вмешалась… дьявол посмеялся… – думал Борода и тут же противоречил сам себе: – Да какой дьявол, какая нечистая… вздор все это… любовь к Зинаиде Федоровне – вот единственная причина моего поступка». Но здесь на смену этим, уже казалось, укоренившимся выводам приходило другое: «Да какая там любовь… ну какая любовь на старости лет… просто надрался в хлам. А эти два чудака посмеялись надо мной… Но почему я тогда не нашел сегодня ни их корабля, ни их самих?! Нечистая вмешалась, ей-богу, она самая».

Так и лежал Федор Иванович до утра, а в голове его крутилась карусель из разных противоречащих друг другу мыслей. И лишь с восходом солнца он вспомнил, что сегодня истекают три дня, о которых говорила Зинаида Федоровна. Осталось только узнать, который час на дворе. Стрелки старых часов, из которых, видимо, не так давно ушла жизнь, замерли на одной отметке. А потому, не имея возможности определить точное время, Борода прикинул, что сейчас около шести утра. За долгие годы работы в порту он научился определять время почти безошибочно, и этот раз не стал исключением. «Через час придется выходить на работу», – подумал Федор Иванович и, сев на кровать, просунул свои сморщенные от морской воды ступни в точно такие же сморщенные от его пальцев тапки… Время с утра летело стремительно, и единственное, чего хотел Федор Иванович, – чтобы Зинаида Федоровна пришла вовремя. Передвигая тяжелые коробки и перетаскивая мешки с зерном, Федор Иванович старался отвлечься от волнующих душу мыслей, но у него это не получалось. Распоряжения, которые он отдавал своим работникам, были какими-то неуверенными и незаконченными. Глядя на корабль Нагой, Борода глубоко вздохнул. К нему уже стали подходить первые пассажиры, и в порту становилось шумно и людно. Борода бросил на полпути ящик, жестом указал одному из работников, чтобы донесли за него, а сам двинулся по направлению к набережной.

Через несколько минут ожидания Борода увидел двух подруг Зинаиды Федоровны, а потом и ее саму. Уже издалека она показалась ему уставшей, но очень счастливой. Она смотрела куда-то в небо, широко улыбалась и что-то восторженно рассказывала подругам ( наверное, про Петербург ). Влюбленному же Федору Ивановичу показалось, что эта улыбка предназначена специально для него, и он, улыбнувшись в ответ ртом, где не было трех передних зубов, засиял от восторга. Вообще-то он редко улыбался, возможно, из-за сурового характера, а может быть, из-за пробелов между зубами. Но сейчас он буквально залил счастьем всю набережную и весь порт. Вот так он и сиял на солнце, как только что отчеканенная монета, выпавшая из кармана растяпы, которому она досталась. Охваченный волнением и восторгом, он, улыбаясь своим беззубым ртом, наверное, мог бы простоять так даже после того, как Нагая прошла мимо.

Но, поравнявшись с Бородой, она неожиданно для него самого спросила: