Георгий Баженов - Фанфарон и Ада (сборник)

– Не капитализм, а бардак. И бардак не на дворе, а в головах ваших.

– Ну, конечно, куда нам с нашими тупыми головами, с нашими куриными мозгами! Мы не способны понять, что вы там напридумывали в ваших статьях. Но чтобы вы ни напридумывали, жизнь не подходит под ваши сказки, ты и сам каждый день черпаешь не из своего нищего журналистского котла, а из моего котла – торгашеского.

– А это уж совсем не по-человечески: укорять куском хлеба!

– Да не жалко мне для тебя, ничего не жалко ни для тебя, ни для сына, только хочу, чтобы муки и страдания (когда я околеваю от мороза в торговых рядах – да, да околеваю!), чтобы эти муки не презирались, а понимались и оценивались!

…Шум и гам в этой семье – на разные лады – продолжался и повторялся тысячи раз, и со стороны могло показаться, что это несчастливая семья, но нет, несмотря на жесткие ссоры и раздоры, и «мадам Нинон», и Валентин Семенович жить не могли друг без друга. Многие годы Валентин Семенович работал журналистом в местной газете «Рабочая правда», дослужился до должности зам. главного редактора, после чего уговорил главного редактора дать газете новое название – «Народная правда». Мол, пишем не только для рабочих – пишем и живем для всего народа.

Одна беда: сын «мадам Нинон» и Валентина Семеновича никак не мог понять их отношений. Ему казалось, мать с отцом ненавидят друг друга: всю жизнь ругаются, ссорятся, кричат, беснуются, чуть не до драк иной раз дело доходит, а ведь они, родители, когда он появился на свет, почему-то назвали его знаковым претенциозным именем: Любомир. Правда, была дилемма: назвать или Любомиром, или Ладомиром. Выбрали: Любомир. И вот всю жизнь ему казалось: как раз ни мира, ни любви в семье нет. И однажды он по-мальчишески поклялся себе: когда вырасту – ни за что не буду жениться и заводить семью! Чтобы всю жизнь лаяться и обливать друг друга грязью? – извините!

А вот друг Любомира, Антошка (сын Верочки с Романом), который и во время этой ссоры и во время многих других ссор засиделся у них в гостях (сегодня друзья играли в шахматы, правда, из-за шума и крика думалось плохо), Антошка этот всегда был на стороне Валентина Семеновича. Его тоже волновала тема праведности и справедливости жизни. Или по-другому это звучит так: человек будет счастлив, если научится любить и ценить то, что имеет. Ни меньше, ни больше. Много раз на разные лады Антошка слышал эту фразу от Валентина Семеновича, и поэтому в душе у него зародилась и крепилась всё больше и больше одна заветная мечта: вырасту – стану журналистом. И только!

Когда Алиар-Хан впервые появился в нашем поселке, со своим мешком семечек и доморощенными постулатами дзен-буддизма, люботные и здесь потянулись к нему, сначала тонким ручейком, а затем понапористей, поактивней. Многие ахали и охали, одурманенные Алиар-Ханом Муртаевым, несли ему, как всегда и везде, подношения и деньги.

Наши подруги (все до единой) тоже побывали у него, похихикали; Ада в открытую посмеялась над убогими проповедями. Верочка с «мадам Нино» – те просто ничего не поняли, слегка посмеялись не столько над Алиар-Ханом, сколько над собой: надо же, такие бестолковые! И только одна Марьяна, своими черными проницательными глазами, как лучами, как рентгеном, просветила сущность дзен-буддиста: да тут, оказывается, золотое дно под ногами! Недаром она была бухгалтером, быстро считала, прикидывала разные варианты и возможные исходы, и чутье подсказало ей: вот оно, вот оно!.. Собственно, она, конечно, никакого решения еще не приняла, и что это такое – «вот оно, вот оно!» – и сама толком не знала, но разожглось в ней любопытство, и заманчивая картинка забрезжила перед глазами о возможных безбедных перспективах… И в один вечер, задержавшись у Алиар-Хана дольше других, низко поклонилась ему и спросила с таинственной улыбкой:

– Скажите, учитель Хан, ведь вы родом из Киргизии?

Алиар-Хан важно склонил голову в знак согласия.

– Вы не спрашиваете, отчего я знаю это? – продолжала Марьяна.

Алиар-Хан еще ниже склонил голову: мол, я никогда ни о чем не спрашиваю страждущих, это они спрашивают меня.

– Все дело в том, что мой дед и бабушка долго жили под Бишкеком, это Фрунзе, в селе Петровка рядом с Беловодском. Знаете такое село?

Алиар-Хан еще ниже опустил голову; редкая его бородка коснулась черной мантии, в которую он всегда облачался, принимая гостей. А низко склоненная голова перед паломниками означала: я слушаю, слушаю вас, говорите, я ваш покорный и нижайший слуга…

– В тридцать седьмом году, до войны, дедушку Макария раскулачили и сослали в Киргизию. Вообще-то родина его – Алтай, село Голохвостово, не слышали, наверное. Хозяйство было небольшое, но крепкое: три коровы, две лошади, овцы, свиньи, гуси, куры, утки. Всё забрали, реквизировали, а дедушку с женой и пятерых детей мал-мала меньше – всех в «теплушку» (поезд такой) – и в Киргизию, на исправление. Хорошо – не расстреляли. Моя мать хоть совсем маленькая была, а родину не забыла: долго-долго жила в Петровке, старшую дочь и сына там родила, а потом в одночасье собралась, дом отцовский продала, корову – и на родину, на Алтай. Мы с младшей сестренкой уже там родились, в Сибири. Так что родина моя, я считаю, и Киргизия, и Алтай.

Алиар-Хан ничего не говорил, молчал, слушал.

– Что-то близкое, родное в Вас есть, учитель Хан. Не сердитесь, но мне кажется, я всю жизнь ждала, чтобы встретить своего Учителя. (Алиар-Хан Муртаев, действительно, мог сойти за учителя: лет на десять-двенадцать был старше Марьяны.)

Алиар-Хан еще ниже опустил голову.

– Вы не бойтесь, Учитель, я ни на что не претендую. Мне абсолютно ничего не нужно. Но Вы должны понять: сколько лет живу на свете, а всё как впустую, ни на что сердце не откликается, ничто по-настоящему не волнует, не задевает и не трогает. Так жить больше нельзя! И вот я увидела Вас и поняла: Вы укажете мне правильную дорогу. Ведь так? Можете не отвечать. Даже если Вы откажете мне в Ваших наставлениях – я все равно буду Вам благодарна!

(Сколько раз впоследствии, вспоминая этот разговор с Алиар-Ханом, Марьяна будет изумляться и своему неожиданному красноречию, и всем своим нежданным словам и воспоминаниям, – как будто во сне все было, как будто и не с ней это происходило, как будто рок какой-то вел ее за собой; и в то же время, вспоминая этот разговор, Марьяна часто искренне смеялась над собой и над ситуацией, буквально взрывалась смехом, не могла поверить, что вся эта тарабарщина – реальные события, ну не смех разве? не потеха? не чародейство?)

– Как Ваше имя? – неожиданно тихо, проникновенно спросил Муртаев.

– Меня величают Марьяна. – Она вновь поклонилась ему.

– Я так и знал. – Почему Алиар-Хан так уверенно сказал, осталось вечной загадкой. Может, на самом деле был провидцем?