Александр Гутин - Я не умею плакать

– Это у нас, – говорю, – так ничего и не получится. Что ж вы все краснеете, как на приеме у уролога? Мы тут свингом собрались заниматься или на профсоюзное собрание?

– Точно, – откликается Людвигович. – Надо бы как-то разрядить обстановку. Давайте-ка все разденемся хотя бы до исподнего, чтобы как-то друг к дружке привыкнуть.

Клавка моя краснеть перестала и заявляет:

– Это как это раздеться? Так сразу, что ли? Да я даже перед собственным мужем раздеваюсь в полумраке, а тут, можно сказать, чужие люди и электрическое освещение, я так не могу и на обнажение никак не согласна.

А Нина в такт ее словам головой кивает и краснеть ни на минуту не перестает.

– Ладно, – отвечаю, – электроосвещение – дело поправимое.

Подхожу и свет выключаю. А для убедительности еще и шторы задергиваю. В комнате не то что полумрак, полный мрак воцарился. Темнота, как в преисподней. Стало как-то тихо и таинственно.

Посидели в темноте минут пять, тут уже Людвигович не выдерживает:

– Давайте, – заявляет, – раздеваться, что ли. Темно вроде, и не видно ни хрена.

Все в ответ молчат, вроде как соглашаются.

Ну, раз такое дело, я брюки с себя снял, рубашку стянул. Остался, так сказать, в нижнем белье, как мать родила. В майке, трусах и носках. Носки, думаю, в свинге не важны, пусть себе. Подумал немного, майку тоже снял. Трусы хотел, но подумал, что успеется, должен же быть некоторый элемент таинственности.

Разделся, значит, сел на край дивана, сижу, жду, что дальше будет.

А Людвигович из мрака спрашивает:

– Ну, что, все разделись?

Опять вроде как все молчат и соглашаются.

Посидели еще несколько минут. Тут уже я соскучился и говорю:

– Ну, что ж вы, граждане? Мы так до сути и не доберемся, вы как хотите, а пора бы и к делу приступать.

И Людвигович из темноты:

– Да уж, пора бы.

Через минуту понимаю, что инициативу пора самому проявлять, иначе мы так до Дня железнодорожника тут сидеть будем. И двигаюсь в левую сторону, где, по моему разумению, должна сидеть Нина Павловна. Рукой сбоку от себя шарю, пока не нащупал ее худой бок. Она сначала отпрянула от прикосновения, а потом вроде даже по направлению ко мне двигаться стала, пока мы не уселись с ней бок о бок. Ну, думаю, тут главное не останавливаться, свинг так свинг. И рукой ее как бы приобнимаю, чувствуя, что сверху у нее какое-то бельишко, вроде комбинации или ночной сорочки.

Нагибаюсь, целую в плечико и шепчу в ухо:

– Что ж вы, Ниночка, не до конца обнажились? Неужто и в темноте стесняетесь?

Тут она как отпрянет от меня, прямо как фурия, и как закричит:

– Какая такая я вам Ниночка? Я Петр Людвигович, тьфу ты, какое омерзение с мужчиной обниматься, пускай и в полной темноте!

У меня аж горло пересохло от неприятных ощущений.

– Как хотите, – говорю, – а я свет включу, это ж в темноте что угодно произойти может, даже такие фатальные ошибки, когда мужчина мужчину в плечо поцеловал! Ужас какой-то и безобразие!

Рукой выключатель на стене нашарил и включил.

Пожмурился от неожиданного света и вижу – это что же такое?

Мы с Людвиговичем сидим в белье, причем тот даже майку не снял, а Клавдия моя вместе с его Ниной, так сказать, при полном обмундировании, даже пуговиц на кофтах не расстегнули. Я от возмущения прямо дар речи потерял.

– Как же это так? Что-то какой-то хреновый свинг у нас получается. Что происходит, граждане? Мы так не продвинемся никуда! Это что за безответственное отношение к свингу? Ведете себя, как пещерные люди, отказываясь раздеваться и способствовать прогрессу!

Петр Людвигович со мной целиком и полностью соглашается, поддакивает и плюется от возмущения.

Тут Клавдия моя не выдерживает:

– Вы, Петр Людвигович, плеваться перестаньте, между прочим, тут вам не цирк и не театр какой-нибудь. У нас, между прочим, паркет. И я за вами ваши плевки мыть не нанималась. Вон пусть твоя кикимора теперь нам полы моет.

Тут Нина Павловна встрепенулась:

– Ты, – говорит, – сама на себя посмотри, чучело, отъела задницу по два центнера полужопие и еще меня кикиморой называешь, сучка?

Тут Клавдия окончательно завелась:

– Ты на кого вафельницу открыла, каракатица? Я сейчас из тебя душу выну и ею полы у нас сама вымою с хлоркой! А ну пошла вон отсюда, пока я тебя тут не похоронила!

Нина Павловна вроде как этого и ждала:

– Подумаешь, – говорит, – тоже мне, интеллигенты! Мы думали, вы приличные люди, а вы быдло и рвань сельская! Пошли, Петюня, отсюда, найдем людей посимпатичнее и пообразованнее этих шаромыжников.

Людвигович давай судорожно вещи на себя натягивать и уходить торопиться.

– Как же так, – говорю, – граждане, это какое-то недоразумение получается, что за скандалы на ровном месте? Петр Людвигович, а как же свинг, прогресс, передовые технологии, в конце концов? Что вы, как дети, неприлично ругаетесь?

Людвигович штаны застегивает и пыхтит:

– Да я-то что? Это Ниночка, мы же в двадцать четвертый раз пытаемся приобщиться к европейской культуре, и каждый раз одно и то же. Никак с ней не получается. Уж не знаю, что и делать.

Клавдия моя не унимается:

– Валите, валите отсюда, хамы трамвайные, ни культуры, ни воспитания, взяли моду плевать на паркетное покрытие! Пошли отсюда, не задерживайте занятых людей, у нас, может, планы и неотложные дела, а вы тут толпитесь в помещении и мешаете их осуществлению!

Нина Павловна в ответ ее хабалкой обозвала, взяла мужа под руку, и они удалились из нашей жилплощади по своему месту прописки или еще куда, уж и не знаю.

Я, конечно, Клавдию отчитал за учиненный беспорядок и недопонимание, но пришел к выводу: не готов еще наш человек к свершениям всемирного прогресса, мелковат и старомоден. Жаль, конечно. Но до Европы нам далеко с таким мировоззрением. Одним словом, есть о чем задуматься и над чем работать, граждане.

Супруг Веры Тимофеевны был подлецом. И еще скотиной. А иногда даже мерзавцем был супруг Веры Тимофеевны. Она так и заявляла ему:

– Борис, ты мерзавец! – и уходила, заламывая руки, на кухню, где долго мыла тарелки, зло и нарочито гремя посудой.

Супруг Веры Тимофеевны привык к этому и даже особенно не возражал. Невозможно возражать против того, что солнце на небе светит. Это нормально. Быть подлецом в глазах Веры Тимофеевны ему было также нормально.

Каждый день он уходил на службу в научно-технический институт, где трудился младшим научным сотрудником, несмотря на то что возраст у него был совсем не молод, а скорее наоборот. Раз в месяц он приносил зарплату домой. Вера Тимофеевна брезгливо сгребала жалкие рубли в карман фартука и театрально заявляла:

– Ты подлец, Борис!

Супруг, как уже говорилось, не возражал. Он кушал котлету с пюре и уходил на диван, где проводил время до сна.