Валентин Аноцкий - Гиппократово лицо. Сборник рассказов

– Он ужасный! – прошептала она.

– Я знаю, – коротко бросил Стариков. – Ничего не бойтесь, вы уже чисты.

Они тут же разошлись, и Стариков вернулся в зал досмотра. Теперь обстановка осложнилась тем, что где-то рядом шарился Самоходов, был он по гражданке, а значит, в толпе его высмотреть было сложно, зато он мог беспрепятственно из укромного уголка наблюдать за происходящим. Но полдела было уже сделано – брелочек уже прошел таможенный контроль, оставалось также незаметно передать его обратно владельцу.

Стариков спокойно наблюдал, как пассажиры послушно открывали сумки и чемоданы, выкладывали содержимое карманов, портмоне, дамских сумочек, и несколько поспешнее утрамбовывали вещи, после окончания досмотра, не желая даже лишней секунды оставаться под контролем. Елена Александровна уже приближалась к одной из стоек, и Стариков незаметно переместился ближе. Вот она уже на контроле, инспектор опрашивает её по существу декларации, она машет головой отрицательно на все вопросы. Всё, они в зале, Стариков выжидает удобный момент, брелок уже у него в кулаке. Она, понимая его, останавливается в сторонке и возится с замком багажной сумки.

– Давайте помогу, – предлагает Стариков помощь, протягивая руку, и тут происходит непредвиденное – он задевает рукой себя по колену, и брелок падает на пол. Первая мысль: видел ли это Самоходов? Вторая: не мотать головой, не суетиться, ничего страшного не произошло, уронил – поднял. Но поднять он не успел: девочка, видимо, признав знакомый предмет, схватила его с криком: «Это моё!» Стариков ласково потрепал её по головке, застегнул на сумке замок и отошёл в сторону. Сейчас, главное, не суетиться, не стараться быстрее покинуть зал, а выстоять как ни в чём ни бывало до конца. Он встал так, чтобы хоть краем глаза наблюдать дальнейшее продвижение женщины с маленьким ребенком. Вот девочка захныкала – у нее отобрали брелок, но тут же затихла – что-то получила взамен. Вот их уже не видно, но Стариков чутко прислушивался к звукам, исходящих из зоны предполетного контроля. Всё было тихо, вскоре таможенный зал опустел, Стариков попрощался с начальником смены, и покинул здание аэропорта.

Утренний туман рассеялся, солнце с трудом продиралось сквозь тучи, и Стариков представил себе, какое оно сейчас яркое и пронзительное за облаками. Он сел в машину и кратко сказал:

– Домой! – при этом уловив несколько удивлённый взгляд водителя.

И потом, во время движения, несколько раз поймав на себе любопытный взгляд водителя, он отодвинулся к краю сиденья так, чтобы его не было видно в зеркало заднего вида, и сделал вид, что задремал.

По прибытии, Стариков поспешил к себе в кабинет, как в привычное спасительное укрытие, место отдыха и расслабления. Сейчас это было главное. Скинув пальто, шапку, машинально достал расческу, подошел к зеркалу, и отшатнулся, едва признавая в незнакомце себя. Так вот оно какое – «гиппократово лицо», он сразу признал его, не видя, не выделяя черточек и проклятых теней, а сразу, без доказательства – это оно! Именно этим можно было объяснить странное поведение водителя, его любопытные взгляды. Стариков прошёл к своему месту, сел, не зная, какой предмет ему взять в руки первым, чтобы начать приходить в себя. Но первым предметом оказалась телефонная трубка – этого требовал резкий сигнал.

– Николай Васильевич? Это Самоходов, разрешите подойти? Есть разговор.

– Пожалуйста, в любую минуту.

Стариков положил трубку, взял в руки свою любимую ручку, чувствуя, как к лицу торопливо возвращается кровь, крепнет взгляд, и он не сомневался, что «печать» на лице начинает растворяться, исчезать, ибо никто ещё не видел его растерянным. И он был уверен – не увидит никогда.

И опять был звонок.

– Гурненко. Завтра в десять инструктаж.

Объяснительная, доставленная в тот день на мой рабочий стол, ничем не отличалась от других – глупая и наглая. Мол, бабушка по простоте душевной тайком положила в карман семь тысяч долларов, а я не проверил и попался на таможне. И теперь, товарища Матвеева, то есть, меня, начальника таможенного поста, просят поверить в искренность пишущего и вернуть деньги. Вернуть или не вернуть – суть моей работы. В течение часа, а то и меньше, пока не закончилась посадка в самолёт, я должен был разобраться в деле и понять – обманывают меня или говорят правду, и вынести справедливое решение. Иногда возвращаю. Но не сегодня же… От сегодняшнего объяснения веяло таким дремучим отсутствием воображения, что я невольно поморщился. К тому же, писал гражданин Армении, с некоторыми, прямо-таки издевательскими, явно нарочитыми, искажениями языка, видимо, с целью показать: я нездешний, и не очень понимаю, что тут происходит, а то, что происходит – явная несправедливость.

Мне предстояло решить: конфисковать валюту, задержать её до возвращения владельца из-за границы или вернуть, если я поверю в доброту бабушки и рассеянность внука. Поскольку в работе таможни ничто не ценится выше эффективности и результативности, то я не сомневался в своей твёрдости: наступит конфискация. Именно такой твёрдости ожидало от меня начальство, когда выдвигало на должность.

Задумывался ли я тогда над личностями тех, кого приходилось наказывать? И да, и нет. Да, когда они приходили просить меня о снисхождении, и я видел их глаза, оценивал их жесты и слова, вроде бы всегда одинаковые, рожденные одной и той же ситуацией, но в то же время совершенно разные в своем сочетании и исполнении. Каждый, в силу присущей ему артистичности, пытался убедить меня в своей невиновности. Отсюда и жесты, крики, всплески эмоций, если артистичности или убедительности не хватало. Получалось как в простейшем трехкодовом замке: лишь правильное сочетание трёх цифр его открывают. А здесь: едва заметное несоответствие жестов, взглядов, слов, интонаций словам, которыми ведётся доказательство, и замок не открывается – меня обманывают. Или – говорят правду, если наблюдается полное совпадение мимики и слов.

И не задумывался, если видел не человека, а лишь бумагу с быстрым и, как правило, нервным почерком, и с фамилией в правом верхнем углу. Если, разумеется, фамилия не была говорящей.

В гражданине, который после несмелого стука в дверь вошёл в кабинет, против ожидаемого яркого национального калейдоскопа жестов, слов и искромётных взглядов, я увидел смущение и растерянность. Невысокий, худощавый, интеллигентного вида. То есть, аккуратно постриженные волосы, белая сорочка, невзрачный галстук, слегка примятые брюки и ясный открытый взгляд. В моём кабинете за годы его существования настолько все пропахло обманом и хитростью, что этот скромный облик заблудшего интеллигента, пока не произвёл на меня должного впечатления. Бывали моменты, когда использовав все аргументы, здесь выкрикивали имена генералов и министров, которые непременно вмешаются в ситуацию и лишат меня должности и звания, если я сам не вынесу верного решения. Мне совали в нос заверенные телеграммы, извещающие о смерти мамы, папы, брата, сестры, лучшего друга и т. д., и требовали на этом основании возврата задержанных денег, необходимых на похороны. Бывали истерики и, казалось, линолеум на полу подгнил изнутри от пролитых на него слёз.