Елена Пильгун - Позывной Волк

Долгая Ночь в Питере, имеющем за год от силы пятьдесят солнечных дней (и все не в ноябре), уже давно стала насмешкой над природой. И Алека Бессчастнова, художника без роду, племени и заказов, такое мироустройство уже даже не удивляло. Ночь – она и на Маяковской ночь. Зажги свет, забаррикадируйся, не выходи из комнаты, не будь дураком, будь тем, чем другие не были… Бродский драл горло, но первые слова были лишними. Чужими. Алек стиснул костяшки пальцев: включить в этой комнате что-то большее, чем настольная лампа, значило отчеркнуть, подвести итоги, оценить результаты работы… И что дальше? Снова пустота?

«Не пустота, а дьявол знает какая попытка получить хоть немного денег за свои…», – ехидна внутри осеклась и зажмурилась вместе с хозяином. Свет оранжевыми всполохами поселился под веками. Слабак, подумал Алек. Слабак классический как есть, убегающий от собственных демонов, нет, ангелов, прости меня, мой внутренний атеист.

Они врезались в сетчатку распахнутых глаз. Расставленные под самыми разными углами прямо на полу у всякого барахла, полученного путем нехитрого бартера у знакомых, они толкались, перебивали друг друга, сходились в единый мир и тут же аннигилировали в пропасть мазков и цветовых пятен.

Вдох – выдох. Алек словно за двоих дышал сейчас в ярко освещенной комнате и смотрел на дело собственных рук. Холсты были живыми, не хватало только щелчка пальцев, чтобы раскадровка из Ангелов Дождя, Пыли, Глубины, Руин и всего остального превратилась в двадцать с лишним фильмов. Критик внутри Алека медленно и печально вешался, а творец потрясенно матерился. Вот оно, сырое мясо, радость от успеха, от ничтожного, никому не нужного успеха, с которым ты завтра с утра пораньше пойдешь на Невский проспект… Где развесишь это безумие между чужих березок, заезженной луной над Исаакием и симпатичными зимними закатами.

– Кому это нужно?

Вопрос повис в воздухе, как тот самый критик-удавленник, но не получил ответа.

Алек потер перехваченное горло, оторвался от странных фигур, горделивых в своих масляных одеждах, и полез за старый пыльный сервант. Рулон оберточной бумаги, вытащенный из черной дыры под кодовым названием И-Эн-опять-двадцать-пять, тоже был не в меру пыльным – Алек слишком давно не «выходил в свет».

Под возмущенное шипение напуганного И-Эн, черного котища размером с Булгаковского Бегемота, на пол со стола полетели выжатые до нуля тюбики с краской, огрызки бумаги, карандашные наброски, иногда казавшиеся на порядок живее того, что выходило на холсте, да всякая дрянь вплоть до пустых пузырьков из-под капель от насморка. Мысль о том, что уже через час он об этом пожалеет, ибо непременно навернется на каком-нибудь тюбике, благополучно миновала центр управления полётами в голове Бессчастного. Дрожащие руки рвали бумагу на косые полосы, повинуясь звенящему внутри приказу закрыть, запаковать, закончить. ЗА-. Зорчие, но не зрячие ангелы, опередившие фантазию мира лет этак на двадцать, скрывались под слоями коричневых шуршащих покрывал, чтобы раз и навсегда остаться зимовать на Невском проспекте. Ибо кому это нужно?

Развернувшись за последним холстом, Алек забалансировал на остатках кармина и серой пэйна. И-Эн, наблюдавший за действом с диванного подлокотника, с трехэтажным мявом шарахнулся в сторону, открывая сектор падения. Художник за долю секунды прикинул, что ему уже двадцать восемь, позвоночник давно похож на частокол, очень кривой и зубчатый, а шея ему еще пока дорога как штука, на которой есть не самая дурная башка в этой сумасшедшей лихой стране, а посему… Падать так падать. Только в краски лицом, в краски… И когда я ел последний раз вообще-то? И что?

Тело отработало детские рефлексы с катка, сделало красивое сальто Пизанской башни и рухнуло аккурат перед последним холстом. Что-то серебристое блеснуло на самой границе обзора, но Алек, уже вскочивший на ноги, крепко сжимал в руках того, кому секунду назад так своеобразно поклонился. «Shateiel, Angel of Silence». Ангел Тишины, значит. Под язвительные комментарии внутреннего «Я» Алек прищурился на женскую фигурку с соблазнительными формами («Фрейд по тебе плачет, Бессчастнов»), едва прикрытыми лазурным покрывалом и перышками («новые русские купятся, как же»). Она сидела на одинокой скале, выше заснеженных макушек сосен, и редкие белые хлопья робко касались изогнутого медного рога, выходившего из-под капюшона. Тщетно пытаясь скинуть наваждение, Алек перевернул холст и пробежал глазами текст, накарябанный им самим в одну глухую ноябрьскую ночь: «Когда слова бессильны, ветер умирает, и земля уходит на покой, спускается Шатиэль. Новый аспект всего, к чему прикасается этот неуловимый ангел, проявляется в неподвижности. Все окружающее пространство обретает новый смысл под влиянием его присутствия. Не надо бояться, неподвижность редко длится долго. Самое время остановиться и уделить внимание тишине».

И тишина была. Она гасила шорох оберточной бумаги и хруст мусора под ногами, она ватой залепила уши Алеку и словно поместила его уставшее от этой гонки сердце в криогенную камеру питерской зимы. Со странным спокойствием он сложил упакованные холсты стопкой, вытащил из недр стола черный маркер и нацелился писать ценники. Занятие неблагодарное и мучительное, а главное – бесполезное, как верно заметил утром сосед-художник, с которым они вскладчину решили арендовать одну вертушку возле Базилики, ибо «утром напишем одно, а вечером это окажутся копейки, пока мы тут торчим». Нет, рубль уже не падал так эпично, как в прошлом году, но вот, скажем… Алек прикусил губу. Тишина исчезала, он хватался за нее с упорством утопающего, но арифметика была беспощадна. Тот, кто мог позариться на картины, должен был прекрасно сводить концы с концами в этом сумасшедшем доме под названием Россия, зарабатывать со всеми зарплатами и халтурами хотя бы миллион, что равнялось примерно двумстам долларам или чуть меньше. «А тебе сколько надо вообще? Кошак не кормленный уже двое суток», – напомнила ехидна, но Алек подвис. Из ориентиров был только ценник на сигареты LM в пятьсот рублей. Бродский, говорили они. Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.

Подумав еще немного, Алек вывел маркером на верхней обертке «100 т.р», коротко матюкнулся и стянул всю стопку бечевкой. Смешные деньги по нынешним временам. Да и ладно, все равно ни одной не продать.

Но ехидна, поддерживаемая пустым желудком и вопящим на кухне И-Эн, не сдавалась. Она била наотмашь и с оттяжкой. Ну что, художник от слова «худо», есть хоть что-нибудь в этой комнате, достойное желанного миллиона деревянных? Есть чем зацепить мимо-проходящего-кошелек-держащего, а?

Алека откровенно вело в сторону, но он все-таки залез в шкаф и вытащил оттуда свои ранние работы, не глядя сгрузил на стол и завернул в остатки бумаги. Что там было – он даже не смотрел. Наверняка еще московские зарисовки под руководством Учителя. А ты ведь чуть не стал архитектором, Алексей Бессчастнов. Вот жизнь была бы у Тхора под крылом…