Юлия Савагарина - Фёдор

Домой они шли небольшой компанией: пару девчонок, несколько парней и Алёна с Таней. Парни, конечно, шли впереди и распевали веселые песни, иногда нецензурные.

– Сегодня в клубе дискотека, – сказала Таня, – пойдешь?

Алёна замялась.

– Тань, не знаю. Ну я же не только отдыхать сюда приехала. Я же должна Валентине Ивановне помогать…

– Так ведь уже вечер практически. Ты думаешь, она до ночи на огороде копается, чего ей там помогать? Ну, посуду помоешь, полы, пока она там корову подоит. Ну, не знаю, делов-то?

Одолеваемая противоречивыми чувствами, Алёна кусала губы и обдумывала правильное решение. Конечно, ей бы хотелось потанцевать немного…

– Валентина Ивановна добрая, – продолжала Таня мягко надавливать на совесть подруги, – она поймет. Она, вообще-то, современная довольно-таки. Поймет, что тебе погулять хочется, с друзьями повеселиться. Ну? Идем?

Алёна шла, смотря сквозь обнаженные, уже обсохшие, спины идущих впереди ребят. Вадим то и дело украдкой оборачивался, надеясь поймать взгляд девушки, и не сдерживал триумфальной ухмылки, когда все же ловил цель. И пусть он не понимал, что взгляд ее был стеклянным, смотрящим в собственные думы, а не испепеляющим его тело, его тщеславие было удовлетворено.

– Ну что? Зайду я за тобой в девять?

Алёна глубоко вздохнула.

– Погоди, – уклонилась она, – надо же с Валентиной Ивановной поговорить.

– Да пустит она! Ну все, я зайду. Будь готова. Ой, – и она, уже предвкушая веселую ночь, затанцевала в движении, – туда все придут, все! Ну, как обычно. Хотя, нет, ведь ты приехала, и этот раз получается как раз не обычным.

Таня, как уже понятно, любила тараторить. Не говорить, не болтать, а именно тараторить. Порой, без интонаций, пауз, перебивая и других, и саму себя. И не из бесцеремонности, а просто потому, что сама не могла угнаться за собственными мыслями и языком. Вот такая Таня-болтушка, как ее многие называли.

Когда Алёна пришла домой, Валентина Ивановна поливала цветы на своем переднем дворе. Увидев девушку, она, конечно, улыбнулась.

– Ну, наплавалась, русалочка?

Алёна подбежала к ней, выхватывая железную лейку.

– Ох, дайте, она же тяжелая!

– Тьфу, у тебя что, солнечный удар? – Она поставила лейку на землю, вытаращив глаза на Алёну.

Губы у девушки задрожали.

– Простите, я же вам помогать приехала, я же, я…

– Да у тебя никак горячка, – она взяла ее лицо в ладони, потрогала лоб, слегка оттопырила веки, вглядываясь в зрачки. – Я же тебя не рабыней нанимала, Алёнка!

– Меня… меня… Танька в клуб позвала. На дискотеку.

Она цокнула языком.

– И ты из-за этого переживаешь? Ну что я, развалилась без тебя? Нет. Сейчас польем вместе все, ужин сготовим да иди ты куда хочешь. Право, панику тут развела. Ох, Алёнка, ох…

Алёна улыбнулась. Она так растрогалась добротой и пониманием своей чуть ли не родной бабушки (хотя выглядела Валентина Ивановна, несомненно, намного моложе и крепче своего фактического возраста), что слезы навернулись на ее глаза.

– А где же ваш сын? Где Фёдор?

– Ой, да тот совсем недавно пришел домой. Я его покормила, он, вроде как, был дома. Но, может, сейчас на огород вышел. Или в овраг спустился, за гусями следит, пока те купаются. А что?

– Просто… боялась, что вы здесь…

– Что, померла? – Она рассмеялась. – Да не бойся, не дрожи. Ох, да ты, поди, голодная как собака. На воде жрать охота, конечно. Пойдем, пойдем, я такого борща наварила, ложку проглотишь.

Алёна была так сильно увлечена, что и вовсе перестала замечать голод. Есть ей хотелось ужасно, и она едва ли не обогнала Валентину Ивановну на пути в дом.

Она усадила ее за стол (сразу после того, как Алёна вымыла руки), налила ей добрую порцию подогретого на плите борща и, все приговаривая: «Кушай, дитё, кушай», засуетилась на кухне. Успокоившись, она села рядом с Алёной и спросила: «Ну как, вкусно?». Та, почти не жуя, продолжала есть и довольно кивать.

– Ой, а хлеб-то! Хлеб!

Она метнулась к шкафу, достала оттуда буханку свежего черного хлеба и поставила рядом с тарелкой девушки. В доме Валентины Ивановны не было принято пользоваться ножом, если дело касалось хлеба. Это была традиция, которую Валентина Ивановна блюла со строгостью.

Алёна любила бросать куски хлеба в борщ. Так она привыкла есть уже с самого детства, и спроси вы, какое у нее самое любимое блюдо на свете – борщ с хлебом!

– Вкусно? – Все не унималась старушка. – Мясо, мясо кушай! А то худющая, как скелет.

Посидев немного, она встала.

– Я пойду поливать дальше. Ты, как покушаешь, переодевайся и выходи на огород. Если добавки захочешь – кастрюля на плите, мясо в другой кастрюле. Хлеба, правда, больше нет, завтра в пекарне утром свежий будет.

И только она собралась уходить, как в дверях раздался голос:

– Это у нас кто здесь?

– Ох, Федя! Федя, так это ж Алёнка!

Алёна подняла голову от тарелки, оторопело смотря на мужчину, стоящего перед ней.

На того самого мужчину, который очаровал ее на пруду.

И вот он стоял перед ней, сложив руки на груди и опершись о дверной косяк, и улыбался своими сапфировыми глазами.

– Красная шапочка? – И теперь улыбнулись его вишневые губы.

Но Алёна, глядя на него, сейчас видела перед собой себя: разомлевшую, с набитыми, как у прожорливого хомяка, щеками и испачканным ртом. Больше всего на свете ей захотелось провалиться сквозь землю, и чтобы никто и никогда ее не видел.

– Ах, вы же сколько лет-то не видались! – Воскликнула Валентина Ивановна, приложив ладони к щекам. – И оба уже такие взрослые!

– И красивые, – добавил Фёдор вкрадчиво. Мать цокнула языком, но не сдержалась от улыбки.

– Особенно красивые, Федечка, это правда.

Голос у Фёдора как будто бы и не изменился: но стал более глубокий и сильный, хотя он так же разговаривал негромко, почти вкрадчиво; казалось, он совсем не умел кричать. Между тем, речь его всегда была уверенной, спокойной и ровной.

– Ну, вы пообщайтесь хоть, я пойду на огород. Алён, ты помнишь?

Девушка, пряча глаза в тарелку, кивнула.

Валентина Ивановна ушла. Фёдор проводил ее взглядом, а затем молча принялся разглядывать Алёну, у которой, к слову, кусок застрял в горле. Потупившись, она замерла на месте. Руки ее дрожали, лицо пылало, как будто она склонилась над костром. Откуда, с чего, почему такое волнение?!

– Сколько тебе лет теперь, Алёна?

Алёна тяжело сглотнула, по-прежнему не глядя на него.

– Семнадцать.

– А почему не смотришь на меня? Противен?

Он, конечно, и сам отлично знал, насколько абсурдно это звучит.

Так, Алёна совершила над собой поистине геркулесовское усилие посмотреть на него. Если и не в глаза, то хоть на нос можно посмотреть – он, впрочем, недурен. А если и не идеален, то нисколько не портит его внешность.