Эдуард Учаров - Стиходворения

струится на работу челядь,

и снег становится так рыж,

когда сосулька входит в череп.

И ты войдёшь в меня, весна,

грудь распоров лучом участья,

и я воспряну ото сна

и кровью напишу о счастье!

7

Мне впервые не нужно,

чтоб стихи меня в кровь измотали.

Так прощай же, оружье,

9 грамм голубого металла.

Признаю пораженье,

уходя молчаливой тропою,

только тихое жженье –

это праздник, который с тобою…

8

Чьей-то древнею рукой

ковш на небе вышит

и закинут далеко –

черпать души с крыши.

Спи, мой маленький, а то

выйдешь спозаранку –

обнаружишь на виске

маленькую ранку.

* * *

Весне на помощь – шаг ребристых шин,

дробящий лёд в кофейную порошу…

От февраля последние гроши

на чтение Рембо я уничтожу.

Сойду на нет. Закончусь в три листа.

Оплавлюсь солнцем бешеного марта,

и будет сон мне – выстрел у виска,

как экстремизм седеющего Сартра.

* * *

С небосвода конопатого,

как с кленового листа,

сорвалась – и снова падает

сумасшедшая звезда.

Облака её коверкают,

выплавляя света сок,

и летит она калекою –

всё стихами об висок.

* * *

До обугленного края

пляшет ручка вширь и вдоль –

прозе я не доверяю,

лишь в стихах правдива боль.

Лепет, шелест, шорох, шёпот,

звёзд безумных голоса –

есть мой самый верный опыт

глянуть истине в глаза.

* * *

Казанскому поэту Юрию Макарову

Из кореньев слов душистых

предложу настой.

Гость случайный, не ершись ты,

что настой простой.

Не отцеживай травинки,

пей стихи сполна,

их нельзя до половинки –

залпом и до дна!

* * *

За окном, до утра приуныв,

двор уляжется с нищим.

Замерцает фонарик луны –

что ты, Господи, ищешь?

Летом полночь совсем не видна –

бродит полуживая,

осушая поэта до дна

и бутыль разбивая.

* * *

Жизнь – застенчивый кузнечик,

разбегающийся в даль.

Прыгнет в небо человечек

и исчезнет навсегда.

Только клеверная стела

прорастёт в тени крыльца,

и останется от тела

золотистая пыльца.

ЛУНАТИК

Как на лампаду, на небо дохнёшь –

погасишь звёзды, отвернёшься к стенке,

и, сном полурасстрелянный, начнёшь

цедить глагол оспатой ассистентке.

Она тебе сквозь тюль засветит в глаз,

и ты, словечки нанизав на рёбра,

на ловкое циркачество горазд,

карнизом ржавым пятишься нетвёрдо.

О, Господи, ты только не буди,

когда я черепицу разминаю,

ходи со мной по этому пути,

пока не приключится жизнь иная.

Тогда кульбиты будут так лихи,

так искренне прочертится глиссада,

ведь падать – это как писать стихи:

ни притворяться, ни уметь – не надо.

ЧАСЫ

Не скрипнет засыпающий засов –

лишь маятник потрёпанных часов,

вися на волоске, качнувшись в полночь

от шестерёнок звёзд и сна пружин,

назойливо комариком кружит,

колёсиком звенит тебе на помощь.

Ну что за жизнь в бессмертии таком?

Под мерный стук ты возишься с замком,

проклятых стрелок приближая залежь.

Убив кукушку, смерть не обмануть –

макнёшь перо в сиреневую муть

и облако над домом продырявишь…

ДЕКАБРЬ

Свернёшь в декабрь – кидает на ухабах,

оглянешь даль – и позвонок свернёшь:

увидишь, как на наших снежных бабах

весь мир стоит, пронзительно хорош.

И вьюжная дорога бесконечна,

где путь саней уже в который раз

медведем с балалайкою отмечен,

а конь закатан в первозданный наст.

Замёрзший звон с уставших колоколен

за три поклона роздан мужикам

и, в медную чеканку перекован,

безудержно кочует по шинкам.

И тянется тяжёлое веселье

столетьями сугробными в умах,

и небо между звёздами и елью

на голову надето впопыхах.

ФАКИР

Пока по воде не ходил ты, ходи по гвоздям

и пламя стихов выдыхай из прокуренных лёгких, –

а я тебе сердцем за тайные знанья воздам,

и пусть все слова оживают в руках твоих ловких.

Глотай бесконечную шпагу далёких путей,

нутро оцарапав тупым остриём горизонта,

толкующий сны, над подстрочником жизни потей –

нам слышен твой голос, в ночи раздающийся звонко.

Смешной заклинатель по свету расползшихся змей,

усталый адепт красоты, поэтический дервиш,

сомнения наши в нечестности мира развей,

пока ты на дудочке музыку вечности держишь.

Едва различима суфийская родственность каст,

и пассы твои над душою совсем невесомы,

но проблеском истин питается магия глаз –

мы живы, пока удивляться чему-то способны.

СТОМАТОЛОГИЯ

Теперь зубочистке осталось

царапать по нервам прорех –

тянись, саблезубая старость,

расщёлкать познанья орех.

Фарфоровой мудрости гностик,

вставной летописный резец –

вгрызайся с малиновой злостью

в проклятый язык, наконец.

Последние сгустки апломба

на ватку сомнения сплюнь,

почуй, как морозная пломба

врастает в пульпитный июнь.

На страшное синее нёбо,

на хрусткую, с кровью, эмаль –

смотри через зеркальце в оба

и скрежету глотки внимай.

Пока ты под местным наркозом,

пока ещё жив протезист,

напильник извечных вопросов

над лобною костью навис.

Но всё перемелется, братцы:

коронки, каретки, мосты…

Придёт санитарка прибраться

и буквы смахнёт на листы.

К покою приёмному хлопца

крылатый ведёт поводырь.

Лишь челюсть болеть остаётся

в стакане кричащей воды.

СПАС ИБО

Далеко ли до берега, отче?

Далеко – отвечает мне эхо…

Да и сам понимаю я, в общем,

что ещё до себя не доехал,

не дополз, но добрался до ручки,

до пера в раскалённые рёбра,

и перо то – не с ангельской кручи,

а с проклятого гордого нёба,

что рожает чванливые мысли

и всевластием сердце взгревает:

шутовского величия мысы

слово в слово выводит кривая…

В это кардио больше ни грамма

не принять мне, живым или мёртвым,

ни сияния божьего храма,

ни проклятия ханжеской морды,

ведь сожжённое сердце не плачет,

только пеплом всё сыплет и сыплет –

запорошит тоску, и тем паче

всё потонет в смирительной зыби.

Вот тогда лишь, писака и врака,

не поэт кровоточащий ибо,

ото лжи уберёгшись и мрака,

немоте прокричу я спасибо.

* * *

Гале

Птичий контур, чертёж без деталей,

в небо шаг, или взмах, или два,

от осенне-осиновых далей,

пункт за пунктом, пунктиром, едва,

прочертив облака, предначе́ртав

оставаться на окнах ночей

и пером по бумаге зачем-то

лунной горлицей стынуть ничьей,

занемочь, где в сиреневой тряске

клювы клином вбиваются в юг

и синицы, сипя на татарском,

минаретные гнёздышки вьют,