Эдуард Учаров - Стиходворения

задышать глубоко в понедельник,

отыскав голубиную клеть,

и застуженный крестик нательный

на груди у меня отогреть.

СВЯТКИ

Очнись в студёный вечерок, пойми на деле,

что от звезды и до воды не две недели:

другая жизнь, другие сны, другие меры

от новых жителей земли не нашей эры.

Заворожённо посмотри, как месяц в прятки

играет с мальчиком в окне, что ждёт колядки…

И войско ряженых идёт, беря овраги,

и быть веселью на селе в потешной драке.

Проймись волшебным угольком, как ветром с Вятки,

и замаячит шиликун тебе на святки –

так живо сердцем отомрёшь, на это глядя,

что, добежав, охолонёшь в крещенской глади.

А поутру поймёшь ещё, поверив глазу,

что день берёт теперь своё – за всё и сразу.

Очнись, родной, и восхитись, ведь мир внезапен,

я б тоже это оценил, да что-то запил…

* * *

Проржавела небесная кровля

и закатом на окна кро́шит.

До последней осенней крови

день бомжами за домом прожит,

и поджарен последний голубь

на горящем куске картона.

За невысказанным глаголом

градус в горле бродяги тонет.

Так уходят отцы и деды,

в коммунальных спиваясь клетях,

это им через крюк продеты

удушающие столетья,

это души их по округе

в предпохмельном суровом плясе,

за собою задраив люки,

громыхают по теплотрассе.

ДИЗАЙНЕР

Живописи растровой младенец,

млеющий от астр,

сигаретой в монитор нацелясь

и прищурив глаз,

отбивает на клавиатуре

пиксели дега,

а в окошке лунный шар надули,

за окном декабрь,

и над миром в облаке конторском,

там, среди планет,

над последней и священной вёрсткой

ворожит поэт,

и шрифты, забитые под Corel

или Photoshop,

расцветут волшебным словом вскоре –

станет хорошо!

КЕССОННАЯ НОЧЬ

Кессонной ночью, влажной и млечной,

всплывая к высотам рыб,

в крови закипают стихи,

конечно,

когда ты уже охрип.

И воздух хватая рукой бумажной,

цепляясь за звёздный грунт,

стихи разрывают висок,

и каждый

вздымает мёртвую грудь.

И бьётся плавник о поверхность стали,

и вывернут странно рот

у тех, кто поверх перископной дали

проходит по небу вброд.

* * *

Когда истрачена судьба,

когда нет выдоха и цвета

и в однокомнатку гроба

ты провалился до рассвета,

уже отфорченный апрель

тебя по горлу поласкает,

когда щеку щекочет хмель,

а холодильник зубы скалит, –

всё только вечность оттеняет –

закладка, Гамсун, бигуди,

прямоугольник одеяла –

вечерний холмик на груди…

И знойней тени и длинней,

но счастье так проклюнет тонко –

в нектаре клейком простыней

рождается цветок ребёнка!

ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПЕРСОНАЖ

День с бегущими клёнами лисьими,

разбивая бутыль сентября,

проливается бурыми листьями

на провидческий стол бунтаря.

Переполнена кровью чернильница,

вдохновением пышет перо,

и бунтующий выписать силится

летней жизни смешной эпилог.

Только с красной строки получается:

то разлука, то, что уж там – смерть.

За полстрочки луна-распечальница

льёт в глаза ему жгущую медь.

Но чернильницу сажей промакивать

на стремительный пёрышка взмах –

это души героев обманчиво

поселять в неокрепших умах.

По летящему росчерку длинному,

шевелению каменных губ,

и по сердцу, и по небу – клин ему,

пальцев хруст в полуночную мглу.

И ломаются главы от окрика,

и слова собираются в бой –

за роман, не дописанный отроком,

за стихи, пережившие боль…

* * *

Ещё на миг очнётся колокольня

и упадёт на поле звон малиновый,

где чернозёма масляные комья

в колени прорастут ржаной молитвою.

Клянись и кайся, омывай колосья

ячменными слезами и гречишными,

пока по травам остро ходят косы,

остротами покамест не грешившие.

Насыпь в лохань ярчайших зёрен проса,

сломав язык, как об колено хлебушек,

татарские шипящие без спроса

заимствуя у деревенских девушек.

Плещи в гортань, не задевая печень,

пока рассвет на небе преет мускусном,

и жги листы, коль растопиться нечем,

поигрывая занемевшим мускулом.

* * *

Гале

Так устану – что ты к устам

поднесёшь мне однажды зеркальце

и проржавленный пьедестал

за кумиром на небо сверзится.

Посади меня в чернозём –

лучше так, чем терпеть и мучиться:

отрыдаться разок за всё,

дорогая моя попутчица.

На плечо да на хрупкий стан

не возьмёшь ведь всю силу храма ты,

виноватится ангел сам –

нет поэту охранной грамоты.

Облака керосином жгут,

полыхает бумага писчая –

как же сильно меня там ждут,

что ожогами лишь я жив ещё.

* * *

Часы стучат в ночные барабаны

и цокают надменно язычком,

а тишина, раздробленная ими,

в травмпункте в очереди

корчится от крика.

Минуты не срастутся в вечность…

…Но где-то в детстве

мгновение садится на ледянку

и с горочки стремительно скользит.

Мгновение скользит…

КОМПЬЮТЕРНЫЙ ВИРУС

Когда у Ангела иссякнет

волшебный звук – мышиный клик –

и сисадмин, и хакер всякий

одарят пятками угли.

Тогда сойдутся в небе куцем

комет бесчисленных круги

и антивирусом сотрутся

и аватарка, и логин.

Пароль искать уже не нужно –

за дело взялся программист,

но путь его, как сервер вьюжный,

на мониторе жизни мглист.

Гугли же крепкие носилки,

когда зависнет сердце вдруг –

мы все пройдём по Божьей ссылке,

пути земного сделав крюк.

ЗА КРОВАВУ РЕЧЕНЬКУ

За кроваву реченьку, за мосток

отправляться в путь контрабасу нужно.

Впереди Ичкерия и Моздок,

впереди война, разговор оружья.

Впереди предательство и чины,

самопальный спирт как итог зачистки.

Километры берцами сочтены,

а слова домой – и не перечислишь.

За спиной Аргун и удар в обхват –

сто голов под роспись в ворота чехов;

прибалтийский цейс из ближайших хат;

на растяжке крик разрывного эха.

Если вышел срок тебе – помолчим.

Походив по горным дорогам с нами,

ты наверно видел звезду в ночи,

и она шептала тебе о маме.

Это просто тень на глаза легла

и сморило вдруг молодое тело…

На поминках водочка так легка,

хороша в графинчике запотелом.

И теперь гуляет в раю душа,

позабыв про ужас ночного боя…

На поминках водочка хороша,

на зубах хрустит неизбывной болью.

* * *

Всё, что жизнь проговорила,

всё, что совесть не прочла –

протрубило Гавриилом,

утекло путём ручья.

Отблестело, отзвенело,

в гулком небе назвалось

и в измученное тело

пролилось душой насквозь.

Отшумело, отзвучало

липким ливнем громких слов –