Татьяна Герден - Японская кукушка, или Семь богов счастья

Наконец, Сусуму ушёл. Поликлета осторожно подцепила пальцами кусочек бурого нечто из коробочки, что им так торжественно вручил гость, и поднесла ко рту.

– Воля твоя, Светлана Алексеевна, я это есть не буду. Глядишь, мы так и ноги протянем с ихней пищей, – она пожевала кусочек, с трудом проглотила его и, вынув платок, долго оттирала губы.

– Тьфу ты, Господи, что есть приходится! Но не помирать же с голоду. Надо, ой надо скорее с нашими познакомиться. Они небось не едят этих гадов земноводных, приноровились, поди.

– Кальмар – это не земноводное, Поликлета Никитовна, – сказала отстранённо Светлана, всё ещё думая о молодом военном. – Это морское животное. Моллюск.

Поликлета махнула на то рукой:

– А хоть бы и моллюск, разве он от этого вкуснее бы стал! Вон, попробуйте сами. Сейчас вилки принесу.

Благо, что жильё для паломников было обставлено частично и по европейскому вкусу: здесь были не только спальни, которые у японцев были одновременно и гостиными, и столовыми, и кабинетами, но и маленькая кухня с жаровней, а над ней – навесные шкафчики вроде посудных полок с раздвижными дверцами. В одном из них Поликлета нашла тарелки, вилки и ложки.

– Вот, слава Богу, хоть кто-то позаботился. А то палочками этими есть – всё на стол просыпешь, а в рот так и не попадёт. Может, оттого они тут все хилые такие? Ясное дело, что сыт не будешь, когда кусок мимо рта через раз падает…

Поликлета ещё долго сокрушалась по поводу местных столовых привычек. Они сели за низенький стол – такой низенький, что пришлось на полу расположиться на циновках навроде худого тюфяка, и принялись есть рис, поливая его тёмным острым соусом из пузырька, данного Сусуму. И то ли от совместной неторопливой трапезы после долгого одиночества в больнице, то ли от комичного стрекота Поликлеты или более или менее привычной еды – чего-то наподобие полурассыпчатой рисовой каши на воде без масла, – Светлане стало чуть теплее на душе, а от почему-то упорно появляющихся время от времени в её воображении чуть грустных глаз молодого японца – даже светлее. Слава Богу, что колёса их повозки не задавили его…

«Как оклемаюсь, сразу же пойдём знакомиться с местными русскими, в Миссию отца Николая, – подумала Светлана, – а там разберёмся, что дальше делать – бежать домой что есть сил или подзадержаться». Она осторожно отправила в рот кусочек кальмара, поддев его на деревянные палочки, услужливо положенные рядом с коробочками Сусуму Петровичем, зажмурилась и, чуть пожевав, решила, что его вкус хоть и отвратителен, справиться с ним можно – он был очень похож на что-то среднее между маринованными патиссонами и ревенем, если бы и то и другое долго вымачивали в морской соли, йоде и… чернилах.

Лесовой сдержал своё обещание. На следующий день он приехал за мной на старой Русалке и, долго и тщательно проверяя все ремни и детали сбруи, посадил меня верхом, но не дал мне управлять лошадью, а вёл её под уздцы. Бабушка суетилась вокруг нас и приговаривала:

– А может, не стоит рисковать, Пётр Петрович? А вдруг Акимка свалится, не ровён час? С больной-то ногой?

Но Лесовой её не слушал, а, продолжая натягивать на седло и соединять ремешки, повторял:

– Стоит, любезная Наталия Игнатовна, стоит, а то он тут у вас в подушках да на пирогах скоро не выздоровеет. Человеку нужен свежий воздух, простор, а вы его – пирогами да подушками обложили. Вот он у вас и чахнет. Ему надо двигаться, правда, Аким Родионович?

Я послушно кивал.

Бабушка махнула рукой и попыталась накинуть мне на плечи что-то вроде старого дедушкиного пледа, сложенного вдвое. Лесовой ничего не сказал, только нахмурился и, как только мы выехали за забор, тут же его снял, сложил вчетверо и заткнул в кожаный кофр с одной стороны седла.

Вскоре мы выехали на окраину села. Я попросил Лесового отдать мне поводья, и он просто шёл рядом. Подъехав к раскидистой липе, у большого пня, я хотел спешиться, но вовремя вспомнил, что привязан к седлу. Я дёрнулся. Русалка споткнулась. Я чуть не упал. Лесовой схватил поводья:

– Э-э-э, потише, залётные…

Он привязал поводья к пеньку, потом сел на него:

– Привал?

Я кивнул. Лесовой достал из зипуна табак и скрутил цигарку. Задымил.

– Пораскинул я мозги над твоим прожектом, Аким Родионович, покумекал. Понял я одно – не хочешь ты сиднем у бабушки на шее сидеть. Хочешь делом заняться. А чем – толком не знаешь. Маешься. Так?

Я кивнул. Русалка фыркнула и, опустив морду, стала искать в траве, что бы такое пожевать.

– Я, Пётр Петрович, задумал научиться ремеслу, – некоторое время подумав над ответом, сказал я, ведь оттого, как я скажу, зависит, будет он мне помогать или нет. – Резьбе по дереву. Или по камню. Вон ведь у нас у княгини Марьи Клавдиевны мужики в артелях какие чудеса делают. Загляденье. А я что, хуже?

– Да ты-то не хуже. А может, и лучше. В том-то и дело. Как же теперь с академией? Никак тебя приняли в конце концов. Мать бы порадовалась.

Я примолк, а потом со вздохом сказал:

– А в академию меня не приняли, Пётр Петрович. В академию меня силком втолкнули. Какое будет там ученье, если силком? Каждый раз, видя меня, ректор Чесальников будет вспоминать, как Костин отец его пристыдил или припугнул. Да и педсостав будет знать, что я протеже профессора Коньковича. Ну что с его поддержкой поступил, – пояснил я слово, которое Лесовой мог не знать. – Одних это будет злить, других – сподвигать на то, чтоб льстили мне. Нет, такого отношения мне не надо.

Я с грустью подумал о Косте. Письмо ему я так и не написал. Скоро у них начнутся лекции и он про меня совсем забудет. Напишу ему. А пока…

– Ну и кто ж тебя учить-то будет, ремеслу этому? Я вот, поди, не умею. Тут инструмент нужен отдельный, сноровка. Материал. Идеи.

Он махнул рукой в сторону неба.

– Будет где делом заниматься, и идеи придут, – уверенно сказал я, будучи совершенно не уверенным в этом, но по упрямству своей натуры на тот момент я очень хотел только одного – во что бы то ни стало уговорить Лесового построить мне хижину, а там посмотрим. Может, идеи и появятся. Я потрогал фигурки рыбака со стариком у меня в кармане куртки – на всякий случай я взял их с собой. На счастье.

Лесовой неторопливо курил и посматривал на Русалку. На липе звонко щебетали птицы. Небо синим озером стыло у нас над головой, солнце медленно, осторожно – по-осеннему – ползло по небу, как бы нехотя дотягиваясь до золотистых листьев тополей, стоящих вдали.

– Ну вот что, – наконец сказал Лесовой. – Знаю я одного мужичка. Степаном Веригой зовут. Он тут одно время на Флёнове в артели подрабатывал, а потом по худому здоровью сник, зачах, сейчас на вольных хлебах перебивается. Карнизы там вырезает всякие, ставенки. Я поищу его, а найду, поспрашиваю, велика ли эта затея – выучиться его мастерству.