Татьяна Герден - Японская кукушка, или Семь богов счастья

По расчётам Кобаяси, Райдон должен был явиться к нему ровно к полудню. Но особое чутье и привычка никому и ничему не доверять, в том числе и себе, подсказало капитану проверить исполнительность будущего помощника. Поэтому сначала он прислал за ним экипаж, а потом велел высадить в городе на таком удалении от части, чтобы было и не очень далеко, но и не прямо рукой подать и посмотреть, что будет дальше. Для этой цели – следить за Райдоном – был отправлен нынешний ординарец капитана старшина Уэда – не слишком большого ума человек, но зато с талантом полного подчинения своему командиру. После того как Райдон вышел из экипажа, Уэда ловко прятался за кусты, уличные коляски, повороты кварталов и видел, как вместо того, чтобы пойти прямо, куда положено, Райдон свернул с дороги и, дойдя до горы Хакодате, взобрался на один из её склонов. Также Уэда увидел, как, постояв на склоне, через некоторое время Райдон решил спуститься к заморскому кварталу и как его чуть не сбила коляска здоровенного рикши, везущего двух женщин-иностранок. Тут Уэда бросил слежку, чтобы не быть замеченным, и побежал назад к капитану доложить об увиденном.

Услышав рассказ Уэды, капитан пришёл в ярость, но, сцепив зубы, ничем не выказал своего негодования и приказал не вести лейтенанта прямо к нему. Он не находил себе места. Как? Как так получилось, что он, такой умный и хитрый, такой опытный, капитан Кобаяси Эйси, после стольких поисков и отбраковывания человеческого материала мог ошибиться? Тот факт, что Райдон сразу нарушил предписание явиться в часть ровно в двенадцать, да ещё забрел на гору Хакодате и в заморский квартал, опоздав больше, чем на час, говорил о полном провале его, Кобаяси, гениального психологического анализа. Он был так зол, что, по привычке прибегая к повторению поэтических строф, в минуту аффекта, даже забыл последнее слово в последней строчке своего любимого хокку Иссы о распустившемся одуванчике, на который вдруг выпал снег:

Даже если рассмотреть

В самом выгодном свете

Он выглядит…

«Он выглядит… Чёрт побери, каким, каким же он выглядит?! – повторял про себя Кобаяси, снова листая характеристики на Райдона, сверяя их со своими записками и с портретом на полях. – Умершим? Нет, не то, не так прямолинейно. Белоснежным? Нет, не так лирично, нет, и не мёртвым, и не погибшим. А каким? Каким же? Ах да, замёрзшим, наконец вспомнил он – последним словом в этом хокку было слово „замёрзшим“».

Он встал, отложил свои дневники, походил взад-вперёд, прожужжал раз пять любимые строчки и внезапно успокоился. Так. Логически рассуждая, поступок кандидата на его помощника ещё не означал, что план полностью сорван. Вопрос был, почему Райдон – такой исполнительный – вдруг поступил столь неожиданно. Значит, первое: он довольно бесстрашный человек – не было в части курсанта или офицера, который бы не знал об испытательной норе его, Кобаяси, и не боялся бы туда ненароком угодить. Второе: с чего бы это он полез на гору? Он что-то там пытался увидеть. Но что? Любопытно! И третье: без личного знакомства с ним не стоит принимать резких решений – ни того, чтобы не делать его своим помощником, ни того, чтобы отправить его назад, разумеется, после нескольких ночей, проведённых для порядка в крысиной норе.

Вот в таком неважном расположении духа Кобаяси встретил Райдона. И его расчёт оказался верным. Молодой человек произвёл на него очень сильное впечатление. Во-первых, он имел разительное сходство с Того Хэйхатиро. Может, чуть смазливее, чем Того. Во-вторых, его ответ насчёт вида с горы прозвучал настолько в унисон с мыслями самого капитана, что Кобаяси не поверил своим ушам. «Он как будто прочитал мои мысли! – подумал он. – Несомненно, в его груди бьётся сердце истинного патриота». Но в этом впечатлении, как ни странно, капитан никак не мог выделить самое главное: чего в нём было больше – положительного или отрицательного, так как, вне сомнения, лейтенант оказался человеком незаурядным, но… довольно непредсказуемым.

«А что, чем я рискую?» – думал Кобаяси, вглядываясь в непроницаемое лицо лейтенанта, который стоял перед ним на вытяжку как деревянный столб и, казалось, смотрел не прямо вперёд – хотя глаза его смотрели прямо вперёд, – а куда-то глубоко внутрь себя и как будто оттуда наблюдал за собственным телом. Такие штуки мог делать не всякий, а только тот, кто был знаком с управлением стихий своего тела и природы – например ямабуси, таинственные горные отшельники. Они могли соотноситься с ками, духами всего сущего. Не есть сутками, долго не пить, проходить через каменные стены, исчезать в горных ущельях с одной стороны и в ту же через минуту появляться с другой, укрощать взглядом диких зверей, понимать язык птиц и заговаривать кровь. В детстве Эйси зачитывался рассказами про ямабуси, но считал их легендой, потому что сам никогда их не видел. Может, Райдон тоже читал эти легенды и даже видел лесных отшельников? Может, в заброшенные горные ущелья водила его мать, чтобы получше объяснить природу земли?

Кобаяси нервно поправил свой китель.

«Если я не ошибусь в выборе – он мне сослужит хорошую службу, – думал Кобаяси, разглядывая Райдона, который, казалось, совсем перестал дышать. – А если я ошибусь, нет ничего проще, чем избавиться от него, благо, способов для этого хватает, – успокаивал себя капитан, – как и власти их претворить в жизнь. Да так, что никто ни о чём не догадается».

С тех пор как мы с Лесовым уговорились построить для меня хижину-мастерскую, жизнь моя хоть и катилась по-прежнему, тем же неспешным ходом, качество восприятия мною окружающего мира всё-таки поменялось. Мне стало не так скучно вставать по утрам, кружить по спальне, а потом, отложив костыли, медленно ходить по комнатам, держась за мебель и испытывая на прочность мою новую ногу Нет, у меня, конечно, оставалась моя нога, не так, как у Лесового – деревяшка пиратская, но ощущение было, что мне её приделали взамен старой, разбитой на мелкие кусочки. Чтобы заглушить тупую боль, неизменно возникающую при ходьбе, я заметно хромал, и Пётр Петрович как-то предложил мне опираться на тросточку. Я сначала очень расстроился и буйно запротестовал: шутка ли, мне ещё и двадцати не исполнилось, а я должен был опираться на трость как глубокий старик! Но пошумев и повозмущавшись вволю, пока Лесовой был у нас, я вернулся к дивану, у которого Пётр Петрович оставил трость перед тем, как ушёл, и попробовал походить с ней.

И надо же – с тростью действительно оказалось гораздо легче: я мог переносить вес своего тела на трость в самых болезненных моментах своего передвижения, что позволяло мне меньше хромать. Более того, увидев себя в зеркале с тростью, я так себе понравился, что не мог даже и представить: чуть похудевший, с более бледным лицом от постоянного сидения в помещении, в длинной чёрной рубашке на военный манер, как у Лесового, с нагрудными карманами и на пуговицах спереди, с отросшей шевелюрой чёрных волос, откинутых со лба, я стал похож на опального революционера-народовольца или поэта-изгнанника. В моём облике, как ни странно, появилась какая-то загадочность и инфернальность, и я был весьма этим польщён. А что! Трость так трость!