Татьяна Герден - Японская кукушка, или Семь богов счастья

Вдоволь насмотревшись на Капитона и Петю во время их удручающих визитов, Светлана бежала в спальню, кидалась в отчаянии на кровать, нервно закусывала ленту от косы и находила утешение лишь в упоительном чтении, уносящим её далеко-далеко, за море. Там, за синими далями, мужчины были благородны и немногословны, а женщины – строги и величавы. Невозможно было представить их болтающими вздор за чаем с пирогом или часто крестящимися во время грозы. Не в силах оторвать глаз от портрета Хангаку Годзен, Светлана втайне сравнивала прекрасную дочь войны с собой. В десятый раз перечитывая историю замужества Хангаку, она то и дело срывалась с постели, подскакивала к зеркалу и, закрепив волосы на затылке сложенным веером, наподобие японской причёски, закутывалась в тяжёлую портьеру, пытаясь принять такую же величавую позу, как у той, что невозмутимо смотрела куда-то мимо неё с книжной страницы.

«Я тоже, тоже так смогла бы!» – думала восторженная талашкинская амазонка, и в какие-то минуты ей казалось, что они чем-то схожи – загадочная Хангаку и она, Светлана Белозёрцева, и что у них обеих – это же ясно! – в глазах пляшут абсолютно схожие, задиристые огоньки.

Первый год в гимназии стал для меня сплошным кошмаром. Хотя гимназическая форма мне очень нравилась – мундир с блестящими пуговицами и синяя фуражка с чёрным козырьком, – все надо мной подсмеивались, сбивали фуражку, и мне часто приходилось поднимать её с пыльного пола или того хуже – из грязи, если это происходило на прогулке после дождя, и, как соседские мальчишки в Талашкине, мои однокашники по гимназии не пропускали ни одной возможности надо мной подшутить. Они подкладывали мне под подушку дохлых жаб, стаскивали с меня одеяло, когда я спал, и всячески старались унизить меня, кто как только мог. Здесь меня тоже называли япошкой, басурманом и почему-то чернорылкой, хотя моё лицо было бледнее некоторых из них, но вскоре, после отчаянной драки, за которую меня посадили в карцер на добрых три дня, ко мне прочно приклеилась новая кличка – японская кукушка, которую часто для удобства сокращали до слова «якушка».

А дело было так. После Закона Божьего дьяк Милентий отпустил всех воспитанников на перерыв, в продолговатый двор гимназии, огороженный высокой каменной стеной. Я любил и одновременно боялся перерывов, потому что, с одной стороны, это было единственное время, когда я мог насладиться своим угрюмым одиночеством, спрятавшись в отдалённых уголках небольшого парка, разбитого у дальней стены двора, и там, среди застывших в камне безводных фонтанов, раскидистых клёнов, лип и берёз предаться сладостным воспоминаниям о моём острове. А с другой стороны, каждую минуту я ожидал подвоха и злых насмешек своих однокашников, и, пока я пытался скрыться от них в парке, два или три человека обязательно успевали либо сбить мою фуражку и затоптать её в пыль, либо подставить мне подножку так, чтоб я упал и сильно расшибся.

Зимние месяцы бывали особенно страшными для меня, потому что деревья и кусты стояли голые и спрятаться от гадких насмешек было негде. Тогда я пуще всего тосковал по родному острову, вспоминал свою хижину из старых, скрюченных веток и подобранных досок, шляпу из лопухов и подзорную трубу из тростника и подолгу мысленно разговаривал со своим верным какаду – лесной кукушкой, которую научился довольно хорошо передразнивать на её родном языке.

За этим занятием меня и застал самый злостный мой насмешник – Аркашка Хромов, сын богатого купца, которого никак нельзя было принять за отпрыска родителя-разночинца или отставного солдата; принят он был в гимназию только лишь благодаря тому, что папаша его регулярно ссужал гимназию дровами, чернилами, бумагой и пенькой. Я до сих пор не знаю, для чего учебному заведению нужна была пенька, но Аркашка чувствовал своё превосходство над всеми мальчиками, в числе которых были и настоящие сыновья или внуки отставных солдатов, включая ветеранов Наполеоновской войны. Хамству Аркашки не было предела. Он плевался в классных комнатах, справлял нужду, не доходя до уборных, расположенных во дворе за зданием гимназии, вертелся на уроках, как флюгер, не слушая объяснение учителя, и всем своим видом показывал, что именно он тут хозяин. Учителю словесности Тихомирову Аркашка сказал, что тот длинноносый болван, а немцу Готтшаейру даже умудрился плюнуть между глаз, когда тот потребовал от Аркашки спряжение глагола lesen в Plusquamperfekte.

– Не лезь ты ко мне, немецкое отродье, со своими шлезен-gelesen! – крикнул ему злобно Аркашка, запутавшись в глаголах как корова в лесной чаще. – А то сейчас дядьку папашиного позову, так он тебе покажет! Отвесят тебе gelesen на всю твою инородскую физиономию!

Учитель не снёс такой наглости и треснул Аркашку тростью по шее, за что через несколько дней был уволен по причине профессиональной непригодности из-за непочтительного отношения к воспитанникам. Вместо Готтшайера взяли молоденькую сухощавую фройляйн Kiebitz, она жутко боялась Аркашки, и какую бы грамматическую чушь он не порол, повторяла как заводная: «Sehr gut, Herr Kromoff, sehr gut!»

Другие мальчики водились с Аркашкой только из страха и раболепия. Многие из его свиты были мне даже симпатичны, особенно Костя – сын профессора Коньковича из академии лесничества; может, от того, что Костя, как и я, был черноволос и чернобров, только глаза не чёрные, как у меня, а серые с желтоватыми прожилками, и смотрел он ими не робко, пряча взгляд за ресницами, а прямо и дерзко, и тем не менее – незлобиво. Понимая положение дел, я даже не слишком злился на Костю, когда он, по наущению Аркашки Хромова, сбивал мне фуражку или капал чернилами в суп. Но в тот злополучный день, когда Милентий отпустил нас на перерыв, и я, по обыкновению, спрятался за высокими липами, устроившись на траве за полуразрушенной беседкой в кустах жимолости, и не заметил, как Костя и Аркашка выследили меня. Была поздняя весна, я дышал горьковатым ароматом отцветающей сирени, представлял своего верного какаду у себя на плече и, обращаясь к нему – наперснику своих дум и забот, – сначала говорил с ним по-английски, как привык, только что придуманными фразами и несуществующими словами и, на свою беду, увлекшись, в конце решил два раза прокуковать. Тотчас из-за ствола старой липы я услышал нахальный Аркашкин смех.

– А ну, Костька, наподдай этой кукушке японской Sehr gut! – с радостью скомандовал Аркашка, запуская в меня пулькой из рогатки. Пулька больно щёлкнула меня по носу, я закрыл лицо руками и низко наклонил голову, чтобы, если Аркашка снова бы в меня стрельнул, то промахнулся. Отчего-то Костя медлил, и Аркашка заерепенился:

– Ну ты, конь челобитный, оглох, что ль? Кому говорю – лезь до него, да всыпь ему по первое число, чтоб не куковал здеся, как петух неощипанный.