Татьяна Герден - Японская кукушка, или Семь богов счастья

Надо сказать, что у Аркашки была манера соединять совершенно несоединимые по смыслу слова. Память у него была хорошая, а вот пониманья – никакого. Поэтому, услышав словосочетание «конь челобитный», я невольно засмеялся, потому что конь не мог быть челобитным, потому как челобитная – это имя существительное, которое означает прошение к особе царского статуса, так объяснял значение слова учитель Тихомиров. И кроме того где это видано, что бы петух куковал? То ли от отчаянья, то ли от того, что и впрямь слова эти показались мне жутко смешными, я захохотал, да так, что никак не мог остановиться.

Аркашка побагровел от гнева:

– Ты… надо мной смеяться?! Да я тебе…

Он перепрыгнул через высокую траву и прямиком направился ко мне. Костя тоже вышел из-за дерева, но тут же в нерешительности остановился. Видимо, его поразила моя реакция на Аркашкину глупость. Драться со мной ему не хотелось, но ослушаться Аркашку он боялся.

– Ну ты, япошка желторотый, чё ты тама смеялся? – не унимался Аркашка и больно ущипнул меня за плечо.

Я взвыл от боли. Обычно я никогда не ввязывался в драки, потому что бабушка говорила, что православные первыми не лезут в драку, и даже не отвечают на тумаки, потому как Христос велел решать споры миром. Но, продолжала обычно бабушка, ежели рядом лежит палка, а тебе уже два-три тумака наплели, да ни за что – тогда покажи, Акимка, характер, хватай палку и отмутузь негодника по полной, потому как не зря, видать, Господь палку-то вблизи тебя ветром подбросил.

Глянул я по сторонам, а тут, как по заказу – так и есть! Вот она, родимая – лежит недалеко от дерева, там, где Костя стоял, длинная суковатая палка. Только я от Аркашки первый и второй тумак принял, тут же рванулся к палке, схватил её и давай нахала мутузить. Тот от неожиданности дар речи потерял, глаза расширил, рот открыл и, кроме «да я», «да ты», ничего вымолвить не мог.

Костя тоже струхнул, за дерево спрятался. А я как будто всю жизнь палкой орудовал: как начал ею вертеть в разные стороны, как шпагой – что тебе пират из Робинзона Крузо, – да так, что у Аркашки вскоре нос распух как помидор, а из глаз брызнули слёзы.

– Останови-и-и его, Ко-о-нь, – завопил что есть мочи Аркашка, наконец обретя дар речи, – останови-и-и его, а то дух испущу!!!

Костя кинулся ко мне, но и его ждала моя палка, и если бы наши взгляды не встретились, его – напряжённый, с опаской, и мой – гневный, разъярённый, то и ему бы досталось, как Аркашке.

Тут другие ребята на шум прибежали, и у них – глаза на лоб, где это было видано, чтоб Аркашку Хромова по мордасам мутузили, да ещё палкой? А я и впрямь разошёлся, как будто палка сама пошла Аркашке по рёбрам плясать. Я уж и остановиться хочу, да не могу – видно, слишком долго мой гнев копился. Повторяю только, как фройляйн Kiebitz:

– Sehr gut, Herr Kromoff, sehr gut!

Кабы Костя Конькович не ухитрился выхватить из моих рук палку и оттащить меня от злоумышленника, я бы вполне мог того убить…

…Меня продержали в карцере три дня. Поили водой и три раза в день давали мятый толкушкой горох без масла и соли. От него начинал жутко болеть живот и приходилось часто бегать в уборную под присмотром дежурного надзирателя. Видимо, вздутие живота использовалось педагогами гимназии тоже как метод воспитания непокорных учащихся. Вернувшись, я подолгу смотрел на тёмные, осклизлые стены и крошечное оконце почти у самого потолка и думал. Как же так получилось, что я, человек спокойный и незлобивый, ранимый и сам страдающий от несправедливого отношения больше других, вдруг так разъярился? Или это в меня вселился бес? Я озирался по сторонам, ожидая увидеть присутствие нечистого, но вокруг было тихо. Наверное, он ещё во мне сидит, думал я и удивлялся тому, что ни тогда, во время драки, ни после я совершенно не считал себя виноватым, и Аркашки мне не было жаль ничуточки. Я долго молился, просил у Бога прощения, но в глубине души отчего-то понимал, что ни заступись я за себя – долго мне ещё издевательства Аркашки пришлось бы терпеть, и что не даром в Библии сказано, если сам за себя не заступишься, то кто, и если не сейчас, то когда?

Я лежал на кривой железной кровати с прохудившимся матрасом, заложив под голову руки, и думал, глядя в стылую темноту. Нет, не может быть, чтобы только я был виноват в содеянном. Ведь, если бы Аркашка не стал задираться, щипать и ударять меня, я бы его и пальцем не тронул. Значит, внутри меня родилось что-то другое – не ненависть, а стремление проявить силу духа. На душе почему-то становилось хорошо от мысли, что я проучил негодяя и что это было нужно не только мне, но и ему. Да и наличие палки, так вовремя оказавшейся в нужном месте, подсказывало мне, что дело я совершил богоугодное, потому что нельзя сносить глумления над собой, ибо каждый из нас достоин лучшей доли и уважения. Чувство гордости за отмщение оскорблённого человеческого достоинства приятно холодило мне лоб. И тут же липкой удушливой лентой горло сжимал страх. Избивать ближнего – это грех. И устраивать дела свои надо миром. В голову некстати лезли церковные гимны «Иже Херувимы» и «Да молчит всякая плоть человеча…», я путался, снова вопрошал Бога об истинном смысле своих намерений, но Он молчал и, казалось, внимательно меня слушал откуда-то свысока, под отдающим плесенью потолком карцера. От противоречивости сих мыслей я плохо спал, долго ворочался, и во сне мне снова и снова являлся ревущий Аркашка с разбитым в кровь носом. Такова была цена победы над злом.

…С тех пор никто меня больше не трогал и все стали звать просто Акимкой или якушкой-кукушкой. И я не обижался. Аркашка притих, обходил меня стороной. А к осени папаша его, купец Хромов, решил дело своё расширить. В Москву с семьёй подался. С той поры я Аркашку не видел. Зато подружился с Костей Коньковичем и навсегда запомнил горький, похмельный вкус победы. Горький – оттого что меня вынудили быть злым против моей воли. А похмельный – оттого что, как оказалось, ничто так человеку не кружит голову, как мысль о том, что даже самый никудышный воитель часто на самом деле не слаб, а силён и свободен в выборе своего оружия.

Больше всего на свете Тоёда Райдон любил море. Когда он был маленьким мальчиком, мать водила его по храмам, цветочным рынкам, лавкам, где продавали семена, клубни цветов, саженцы деревьев, а ему хотелось поскорее выпутаться из извилистых рядов с растениями и цветочными горшками и перейти в ту часть рынка, где продавали рыбу, осьминогов и свежие водоросли. Там торговые ряды вплотную выходили к каналам, ведущим в залив моря, и от прохладного солёного ветра ему сразу становилось легче дышать. В зеркальных водах лениво купалось жёлто-белое солнце, неторопливо покачивались лодки рыбаков, на осклизлой поверхности каменных набережных играло зеленоватое море, подсвеченное изнутри сияющими лучами. Его радужная вуаль мерно колыхалась среди лодок, и её то и дело пронзали серебристые животы рыб. А на берегу царили суета и гомон. Грузчики резво таскали здоровенные тушки тунцов и кальмаров, покупатели и ротозеи сновали между ними как стаи любопытных сардин, мешая и стесняя и без того суматошное движение рынка, и то и дело получая тычки в спину – проходи, мол, быстрей, не задерживай торговлю; повсюду сновали бойкие плутоватые перекупщики, зорко следящие за корзинами и оценивающие, чья переполнена самыми отборными угрями, трепангами, устрицами и морскими ежами. Словно охотничьи псы, мгновенно берущие след, они выискивали самый ходовой товар и были готовы набить на него цену, без зазрения совести тут же удваивая, а то и утраивая её в торговых рядах.