Антон Успенский - Она. Поэма о романах

Рутинное, как пыль, насилие впиталось в перекрытия и перегородки дома, не перекрашиваясь краской и не переклеиваясь обоями.

Длинный нелепый коридор

залепило ночным белым светом.

Лунный пластырь прихватывал

мои босые ноги, натягиваясь

между оконными переплетами

и гладкими досками пола.

Сев на постель, я потер ступни друг о друга, счищая налипшие холодные следки.

Звонок телефона в черно-белой комнате повис кобальтовой лентой, перечеркивая обстановку. Еще две ленты, и – она подошла:

– Алё… Уже… Лучше замолчи!.. Нет, не надо…

Нас догнал прошедший вечер. Звонил тот, с кем она сегодня не попрощалась. Час назад он прокрикивался сквозь свою оглушенность: «Я тебя люблю, я тебя хочу», и сразу, не собираясь жить вечно: «Я поцелую тебя во влагалище!».

Слово мне понравилось, потому что ударение он перенес на первое «а». Я подумал – так оживляют и наполняют соком анатомические термины. Там был еще один герой ее театра. Может быть, главный, я не читал программки. Когда я уводил ее, герой кричал в нашу сторону: «Трубы горят?». Я не смог понять смысла, вспомнились какие-то фаллопиевы, и позже – набоковские «пузырьки гонадального разгара».

Мы выпали в ночь.

Антракт.

Она пропала в утренние зимние сумерки. За несколько часов вместе с зимой. Утром была свежая распутица с ярким салатным запахом. Все белое стало затоптано, и – никаких следов.

Единственная названная ее подруга отвечала мне в проем, брезгливо и внимательно. Через приоткрытую дверь засквозил чужой фон, оборванный криком: «Василиса, это – ко мне!». Первый план – точные удары косметики на грубом лице. Обещала позвонить. Я ходил по вчерашней карте, улицы за ночь стали короче, нахлебались снежного киселя. Не наверстать.

Исчезала часто и легко, появлялась неощутимо, просеиваясь. Отзвук перетонченного металла, отблеск невесомого зеркальца, отмах чего-то, сложившегося за спиной. Было – не было. Сотрясение фольги, громик в кукольном театре. Была – не была.

С ней связаны оттенки белого цвета. Ту зиму я прошагал в белых, по сравнению с городским снегом, штанах. Мы с ней разговаривали в доме, стоящем на подъеме. Пришли случайные участники мизансцены, за шумом не сразу увидев меня: «А мы думали, что Антон сидит в кальсонах!». Но сюжет не развился даже в виде серии реплик.

Встречаясь неразумно и непродуманно, мы, кажется, именно этим отводили многие подозрения. Разговаривая, мы настраивали заигранный инструмент, не торопясь и слегка недожимая, оставляя пол-оборота на потом, когда все колки будут пройдены. Беседуя, мы настолько избегали конкретных букв и цифр, что загоняли себя в воздух по прозрачным лесенкам, теряющим призрачные ступеньки. В нашем вспархивающем диалоге было напряжение акробата, взлетающего при помощи бумажных вееров. Настоящие имена оставляли пробоины в перепонках папиросной бумаги. «Марья» – называла она свою маленькую дочь, и тут же раненый акробат оседал набок с большой дырой в подкрылке.

Мы поднимались за обещанием иного, нездешнего, не имеющего точек опоры в ежедневном мире.

«Люди на холме кричат и сходят с ума, о том, кто сидит на вершине холма»

Уравновешивая парные летные испытания, мы проводили совместное заземление. Лучшими из различных способов были походы на рынок.

Центральный холм города был обжит центральным рынком. Коммерция весело залепила косогор, оставив на вершине белесую церковь в состоянии вечного ремонта. Рядом с ней алюминиевой плошкой улегся новый центральный павильон, радующий геометрическим сходством с ровесником-цирком. Внутри также была интересная разнообразная программа.

Границ у рынка не было, уже на центральном переяславском бульваре встречались крайние земли его бесформенного архипелага. Устроившиеся на газетных островах аборигены заманивали проходящих доступными вещицами.

Бабушки – малоношеной обувью, ложками-сиротами и демисезонной одеждой межвоенного кроя.

Тетеньки – чудесами анималистики – пуделями, собранными из плетеных шаров синтетического шнура и дисциплинированно сидящими в лилипутском окружении зверинца, вылупленного из шоколадных яиц.

Дедки – щербатыми хрустальными пепельницами и небьющимися черными телефонами.

Дядечки – веерами самодельных резаков и металлической сечкой в чумазых фанерных ящиках.

Городские сумасшедшие паслись в окружении деталей своего анамнеза: грампластинок, отчетов партийных конференций, мистических брошюр и лунных справочников садовода.

Весь холм шевелился, перетаптывался, прорастал будочками, лотками, контейнерами, они изменялись ежеминутно, как товар, закрывавший их стены и внутри и снаружи.

– Чу-у-у-у-до пе-е-на! – адекватная женщина с перманентной прической являет на огрызке ковра волшебство, захватывающее не меньше опытов из книжки Перельмана.

– Всё равно: что мед, что говно. Но мед-то послаще будет! – торгуются и обижаются, что торгуются.

Напряженно сидят на маленьких жестких табуретах маленькие продавцы мягкой мебели, которая соблазняет своими округлостями как плотоядные тропические соцветия.

– Нечего по рынку без толку ходить, – вызевывает – на кого бог пошлет – засыпающая лотошница.

Свежим жженым железом брызжет от салютующего круга точильщика, звонко хрустит его золотой промысел.

– Почем корявые? Сорок?! Крестись! – встреча с первым разъездом отряда огуречников.

Трудно различимая личность укрывается под заплатами невероятно морских пейзажей, обсыпанных леденцовой крошкой – картины из балтийского янтаря, «авторская работа».

– Это у вас, дама, просто – трудная нога! – магические заклинания плывут из обувного ларька.

Профессиональная нищенка ритмично раскачивается на плотном толстом картоне – таблице разборки автомата Калашникова.

В центральном павильоне я чувствовал себя батискафом, зависшим над колониями актиний. Коренастые, укорененные, скорешившиеся жители, вместе накрытые куполом этого цирка, путали навигацию, уверяя меня, что я иду на небольших ходулях. Мои впечатления становились ходульными. Легкое головокружение дополнялось рассыпчатым эхом, возникшим из звуко-запахов и выгоняющим из-под свода потолка голубей, аплодирующих головокружению.

– Сколько у вас задняя часть, девушка?

Местная кухня не отличалась изысканностью, но главный рыночный продукт – свинину – брали на пробу перед покупкой, мусоля влажный срезок на языке. От вожделения ее считали женского рода: мяса – она, «мяса вкусная сёдня была».

– Арбус-марбус, мичательный вкус, куснешь-уснешь!

Крепкие старушки с пригоревшими лицами побирались предметно, по рядам частников, плотно набивая самошивные торбы чуть потраченным или милосердным. «Подальше положишь – поближе возьмешь».