Владлен Росс - Сети судьбы. Первая любовь – как первый блин…

В общем, мама прошептала папе, что пора, они быстро, как только могли, вышли из театра и… в роддом!

Заканчивались сутки, обозначенные в календаре двенадцатым июля. Пока шла подготовка к родам, «пробил двенадцатый час, как с плахи голова казненного…», как произнес в своем произведении «Облако в штанах» В. Маяковский.

Наступило 13 число, раздался вопль – то ли возмущения, что не уложились в 12-е, то ли радости, что наконец свобода. Но, как ни крути, я появился. И судьбу мою, видимо, определила сама дата рождения – «чёртова дюжина».

Середина 40-х, война постепенно близилась к завершению. Последствия этих жутких лет долго ещё будут сказываться на людях.

Одно радовало, что мамины родители жили в Кисловодске, в отличие от папиных. Климат здесь более подходящий, чем в Уфе, где были папины корни. Вот не помню, как оказалась мама в Уфе, да еще выпускницей музыкального училища по классу скрипки. То ли в связи с эвакуацией, из-за войны, то ли приехала поступать из Кисловодска в Уфу (что маловероятно). Но факт остается фактом, познакомились родители в Уфе.

Как оказался на Урале отец, я знаю хорошо. До Великой Отечественной он участвовал в Финской кампании 1939 года, командовал разведвзводом. В 1942-м, будучи лейтенантом, попал в окружение под Сталинградом. В результате бомбежки его контузило и ранило в правую руку. Осколок попал в локтевой сустав. Его, как и других раненых, в санитарном вагоне отправили на Урал.

Ранение в руку могло оказаться для отца роковым. Я объясню почему. Мне вспоминается трогательный эпизод из его детства, рассказанный им самим. Когда в 1922 году ему было 11 лет, его отец, мастер по изготовлению и ремонту баянов, и мама пошли в кино. А вернувшись, услышали, что кто-то играет на баяне популярный в то время вальс. Причем с вариациями и с басами. На следующий день моего отца отвели в музыкальную школу. Потом он окончил и музыкальное училище.

Так вот, ранение в руку, да еще в сустав, можно было сказать, перечёркивало всю жизнь. Поднялась температура, рука стала черная, распухла и сильно болела. Врачи пришли к выводу, что ее необходимо ампутировать ввиду начавшейся гангрены. Надо представить, что творилось в душе отца, музыканта, играющего на баяне и саксофоне…

В последний момент отец категорически отказался от операции. Его положили в палату для безнадёжных, но продолжали делать перевязки и давать лекарства.

Случилось невероятное! Рука из черной становилась черно-фиолетовой, затем фиолетово-бордовой, потом бордово-красной. Дальше цвет светлел – до полного выздоровления.

Но, поскольку осколок остался в суставе, рука уже не разгибалась полностью, и невозможно было, конечно, поднимать ею тяжести. Поэтому всю оставшуюся жизнь отец носил баян, либо саксофон, либо чемодан – в левой руке.

После госпиталя он работал руководителем оркестра в художественном театре Уфы. Мама была скрипачкой в этом оркестре. Рассказывала, как они с подружками обсуждали нового руководителя, гадали, какой он по характеру, строгий или нет.

В итоге, после того как отец еще и научил маму играть на аккордеоне, они поженились. Перед моим рождением они еще и гастролировали, вместе со мной! Но потом гастроли отпали, нужно было найти работу на месте.

Вариант жить у маминых родителей молодым не подходил – не было нормальных условий. Поэтому, после непродолжительных поисков, отец решил переехать в небольшой курортный город, где как раз требовался руководитель оркестра в кинотеатре «Звезда». Но перед тем как осесть на постоянной работе, родители отправились в заключительные гастроли по Краснодарскому и Ставропольскому краям.

Мне был год, и я все время проводил с бабушкой, папиной мамой. Когда, вернувшись с гастролей, меня взяла погулять мама, я назвал её тётей. Она мне объясняла, что она – мама. Но я продолжал своё. Тогда она спряталась за кустом, а я от страха стал звать: «Тётя, тётя!» Безрезультатно. Тогда я произнес «мама», и она тут же вышла. Вот так я осознал, что это – моя мама.

«Судьбоносное» число дня рождения – ещё не всё! Когда мне было почти два года (понял это через много лет), я наверняка был ещё и проклят! Мама рассказывала, что однажды меня взяла на руки работница кинотеатра, имеющая короткую прическу и грубые мужские черты лица, и я сказал ей: «Тётя, сними маску». Даже сейчас я чувствую неловкость, представляя эту ситуацию.

Перед вечерними сеансами в фойе кинотеатра собирался народ, на сцене выступали и вокалисты. Вел концерт очень талантливый конферансье. Песни, музыка переплетались с его шутками. Кстати, в то время подобные оркестры существовали во многих городах.

Это был и расцвет культуры, и постепенное восстановление всего, что разрушила война. Но время было тяжелое – шёл голодный 1947 год.

Я с нетерпением и надеждой ждал возвращения родителей с работы, потому что они приносили что-нибудь съестное. А когда они приходили без еды, как рассказывала мама, я просил: «Ну хоть корочку с солью».

Кинотеатр временно находился на первом этаже двухэтажного Дома культуры, т. к. главное здание кинотеатра «Звезда», расположенное на другой, самой оживленной улице, было разрушено бомбёжкой.

Позади него находились три старых деревянных домика. В крайнем жили мы: я, папа с мамой и бабушка – папина мама.

Был палисадник, огороженный низким заборчиком, в палисаднике хранились сложенные на зиму дрова. В сенях стояла бочка с водой, которую наполняли ведрами из колонки на улице. Там же содержался и разный хозяйственный инвентарь. Там же спала наша собака по кличке Рамка. Вся черная, как смоль, чуть меньше овчарки.

Однажды она пропала. Не было её месяца четыре. Соседи предполагали, что Рамку кто-то отравил.

Все «отравления» в то время сводились к тому, что изверги вставляли иголку в кусок мяса или хлеба. Собаки, проглотив такое «лакомство», испытывали боль и убегали, видимо, не соображая, где получить помощь. Тем более что кормились они все на улицах.

И вдруг однажды, ближе к вечеру, когда все были дома (родители уходили работать в оркестре к вечерним сеансам), послышался шорох, поскрёбывание в дверь. Слышно было очень слабо, т. к. перед комнатой были ведь сени. Но когда звук повторился, пришлось идти смотреть, в чём дело.

Радости нашей не было конца! Рамка, взвизгивая, прыгая и крутясь, старалась всех лизнуть. Была худая, как скелет, а на шее болтался полуметровый конец толстой веревки. По концу этой веревки было видно, что она перегрызена. Но радовались мы недолго. «Не прошло и года», как собака опять пропала, и теперь навсегда.

Ещё помню, в соседнем домике жила семья без мужчины. Мать с четырьмя дочерями и сыном. Самая взрослая дочь была старше меня лет на восемь. Остальные – мал мала меньше… (Кто жил в третьем домике, не вспомню.) Но об этой семье потом. Скажу только, что когда я подрос, понял: средства к существованию эта семья добывала проституцией – поток мужчин не иссякал.