Рина Рисункова - Ледник

Бессмысленный разговор.

– Ладно, мне пора.

Я хлопнула ладонями по коленкам.

– Дай обниму тебя. Совсем похудела, ничего не ешь поди?

– Еще как ем.

Мы молчали. Я смотрела на красный бандаж.

– Позавчера ты ходил с зеленой повязкой.

– С желтой, Иф.

– С желтой, да…

Я может быть никогда не вернусь. Я вероятнее всего никогда тебя не увижу… и ты еще встаешь в позу. Попытаюсь еще раз.

– Я хочу, увидеть тебя.

Дед вздрогнул.

– Знаю, что будешь брыкаться, но я уезжаю надолго. Ты же понимаешь, может случиться что угодно, ты не молодой человек.

Но дед играл в молчанку.

– Ты можешь посмотреть на меня?

– Ифе, я не сниму повязку.

– А если это последняя встреча?

– Что ты несешь! Я буду отплясывать на твоей свадьбе.

– Ты и правда слеп.

– Не правда, Иф. Я вижу слишком хорошо.

– Тебе еще не надоело так жить?

– Как?

– Как анахорет?

– Ифе, я начинаю яриться, не обижайся, пожалуйста. Не хочу прогонять тебя, но если за три года я ни разу не отступил, почему вы каждый раз считаете, что сможете меня переубедить? Перестаньте с твоей матерью считать себя целительницами и оставьте меня в покое.

– Считаешь это легко?

– В мое время, нас учили весьма полезной добродетели – смирению. И очень жаль, что нынче, у вас другие взгляды.

– Думаешь просто смириться с тем, что ты себя мучаешь?

– У тебя красивый голос, особенно, когда сердишься. Если бы я не закрылся, никогда бы это не заметил.

– Как сейчас не замечаешь другого.

– Ифе, я попытаюсь тебе обьяснить в последний раз. И больше мы никогда не вернемся к этой теме. Я не хочу видеть. Главное в этом предложении два слова, а между ними отрицание: «я не хочу». Я не хочу смотреть на людей. Ты знаешь, дома я повязку не ношу. Я читаю газеты, стираю портки мылом сиреневого цвета, протираю пыль бумажным полотенцем в какой-то невероятно жуткий узор и сортирую мусор. Я не могу, милая Иф, я просто не способен смотреть на людей.

Он крутил головой, будто снова убеждая себя.

– Вместо их голов я вижу омерзительную бессмыслицу. Что говорить, если я видел вместо твоей головы помет, а вместо лица твоей матери гниющий кукушкин череп? Как я могу видеть, если каждый прохожий на улице, в магазине, на экране, это дохлые крысы, тлеющий пластик, раздавленные насекомые, грязь, испачканная одежда, замаранные трусы, расколоченные кирпичи, гвозди, жирные апельсиновые задницы! Как мне предлагаешь с этим жить?

– Может это уже прошло, откуда ты знаешь?

– Так же резко как и возникло?

– Именно.

– Я скажу тебе, что всегда резко возникает – боль. Радость – состояние деликатное и мягкое.

– А вдруг?

– А вдруг нет? Я год, то надевал, то снимал повязку – прошло? Ничего не прошло.

– В зеркало ты все ещё не рискуешь смотреть?

– Если я увижу, что вместо моего лица пятачок – да я умру.

– Но ты не знаешь, что там! Что если ты не изменился, если ты остался с прежним лицом? Сколько можно бояться?

– Так у меня, все же есть, какая никакая надежда. Этот разговор закончен.

Мы друг друга не понимаем.

– Лекарства не принимаешь?

– Да толку уже нет.

– Но жить ты еще хочешь?

– Хочу. И прекрасно справляюсь в одиночестве.

– Ты все прочитал, что мы тебе принесли?

– Перечитываю Манна и журнальчики всякие.

– Петре должен на днях привезти еще пару книг.

– А газеты? Никаких нет?

– Жди начала следующего месяца.

Я произнесла это с улыбкой, дед ее почувствовал.

– Еще неделя!.. Хочу картинок.

– Рисуй свои.

– Брось, из меня художник, напишу не лучше того, что вижу. Вчера кстати, закончился синий, так я сам дошел до художественного. Купил вот.

Дед повертел карандашом.

– Как? Сам? Дедушка, зачем же? Я могла привезти! Это же опасно.

– Нормально, я прекрасно справился. Вполне уже могу выходить в город.

– Где ты достал палку?

– Твоя мать принесла.

– Она мне не говорила.

Пару минут мы сидели беззвучно.

– Если честно, дедушка, мне пора.

– Не забудь сообщить, как доберешься.

– Конечно.

Я немного промедлила у калитки. Совсем старый. Будет ли ходить к нему Петре? Конечно будет. Он не такой как я. На душе чувство, словно я стою на торжественном аутодафе. И смысл каяться, раз все равно сожгут.

Так, теперь церемония с Ниной и все.

Я кое как добралась через листву до метро. Естественно давка. Но радует, что в последний раз. В Мороуо то такого нет. Интересно, все ли там так как говорят? На эскалаторе на меня навалился брюхатый мужик. Икнув, он, видимо, вежливо извинился:

– Merci.

– Grand plie.

Моим ответом он был доволен.

Нины дома не было. Скорее всего она в лавке. Так точно, Нина свистела и составляла сдобную композицию из засушенного хлеба.

– Привет-привет, я не скоро закончу. Час назад пришел хороший заказ на корзину, мне нужно составить блестящий букет. Заметила, как я похудела? Кучу денег отдала за трехдневный курс подавления аппетита.

– Заметила.

На меня с ее стороны – никакого интереса.

– Я улетаю.

– Да, я слышала. Счастливого полета! Когда вернёшься?

– Не знаю. Может никогда.

– Что такое?

– У меня нет обратного билета. – я пожала плечами. – Как-то так.

Нина недоуменно уставилась на меня.

– Зачем ты летишь туда? Ты прекрасна устроена здесь. Ты счастлива, у тебя такой замечательный Петре. Тебе просто нужно подумать о детях.

– О чьих?

– О своих, конечно. Пора бы.

– Нина, можешь просто понять меня?

– Наверное нет. Подожди, но ты в Комитете не дошла до Толи.

Ее лицо перекосилось.

– К нему переведут нового педагога. Я обо всем договорилась.

– Но я платила за тебя, а не за другого.

– Он хорош.

– Здесь нет никого лучше тебя!

– Тебе вернут деньги, и бесплатно пару раз в неделю с Толей будет заниматься словарь и филолог, я попрошу.

– Ужас.

Нина вроде как утихла. Но она продолжала смотреть на меня как на человека, который путает шпица с овчаркой.

– Ладно, я пойду.

Я вышла из магазина. Злая и раздраженная. Нина выбежала за мной, видимо не допела мне какой-то псалом. Я ускорилась, она ни за что не бросит лавку, и за переходом я ее уже не видела.

Таксист не захотел подвести меня прямо к аэропорту, как он сказал боится. Пронюхав кого везет он решил поживиться. Я сунула ему тысячу. Он принял ее и не подавился. Я же оставила дверь распахнутой, когда выходила. Пусть протрясется свинья. Меня муторно досматривали 50 минут, чтобы впустить на территорию аэропорта.

Я немного замешкалась. Пустое поле. Здесь не было ни самолетов, ни… да ничего здесь не было, кроме метеостанции и невысокого здания, скорее даже оно походило на надстройку, переходящую в землю. Но люди шли туда. И я, соответственно. Никто не удивлялся. И мне приходилось, соответственно. Чуть не по мне проехал желтый грузовик-фургон. Ладно. Опять досмотр. Более щадящий, минут 20. Впустили в надстройку. За стеклянными раздвижными дверьми уходили вниз два эскалатора. И чем ниже я спускалась, тем больше раскрывалось пространство со стойками регистрации, залом ожидания и мелкими закусочными и ресторанами.