Иван Шульпин - Прощание с Багусями. Памяти писателя

Константин пошел по санному следу, надеясь узнать, куда он поведет. Но след привел к накатанной дороге, по которой к тому же успел только что пройти трактор с санным прицепом.

Расстроенный егерь направился домой.

* * *

– Ой, как у тебя холодно-то! – ужаснулась Кстинья, войдя в библиотеку, и с состраданием посмотрела на Катю; затем она вытянула губы трубочкой и дунула: – Фу-у! Глянь, глянь – аж дух видно!.. Миленькая, да как же ты день-деньской тут терпишь? В городе-то, небось, к теплу привыкла, садовенькая?.. Катерина Дмитриевна!

Катя поднялась ей навстречу:

– Здравствуйте, Кстинья Ивановна! Проходите, садитесь. Я сейчас, только в печку дров подброшу…

– Холодно-то, говорю, у тебя как…

– Ничего, сейчас натопим. Еще и жарко будет. Это за ночь так выстывает.

– Все равно холодно. Куда так… В городе, чай, как в бане, в библиотеке-то, сидишь в одном халатике, а тут хоть тулуп надевай.

– Ничего, Кстинья Ивановна, весной достроят нам новую библиотеку, не хуже городской будет.

Кстинья при этих словах руками всплеснула.

– Скажешь тоже – весной! Жди-ка морковкина заговенья! Эт тебе не город, чтоб тяп-ляп, и готово. Тут про хороводятся еще года два. Вон Дворец культуры пять лет строили. И то, слава тебе, прошлой весной грачи по налетели – довели до конца, а то и теперь бы Дворец-то пустоглазый стоял…

Катя прикрыла печку и удивлённо посмотрела на Кстинью:

– Какие грачи?

– Да эти, черные, строители…

Катя засмеялась. Продолжая улыбаться, она подошла к столу, у которого сидела Кстинья, порылась в картотеке, спросила:

– Итак, что же мы прочитали?

– Ах, батюшки, я и забыла, – Кстинья зашуршала газетами, в которых принесла две книги. – Вот, – подала она одну, а вторую, плюнув на матерчатый переплет, стала тереть рукавом и смущенно при этом оправдываться: – Ты уж прости меня, недоглядела… Вот капнула чем-то… Сейчас вытру.

– Да что вы, – остановила ее Катя, – ничего страшного – маленькое пятнышко, переплет не пострадал.

– Да разве у нас чего ухранишь! Это в городе – шкаф тебе книжный в доме, и складень зеркальный, и всякая роскошь. А у нас…

Кстинья горестно вздохнула.

– Ну как, понравились эти книги? – спросила Катя.

– Понравились, понравились, миленькая. Эта вот про старинную жизнь-то, – хорошая. Вот ведь как люди жили! Только Настасьюшку жалко – померла…

– Тогда я вам продолжение дам, – обрадовалась Катя, – «На горах» называется.

– Это что же – про тех же самых людей?

– Да, про Потапа Максимыча, его семью и других.

– Давай, давай. Как они там, узнать.

Катя подала два черных тома.

– А вторая книга понравилась?

– Что ты! Еще больше! Про любовь вся. Он летчик, а она – учительница. В городе живут. В конце квартиру им дают, дочка у них родится… Прямо душа рада читать. Я, грешным делом, тебя все вспоминала – больно уж учительница-то на тебя похожа: ласковая да пригожая такая… И у нашей Катерины, думаю, в городе кто-то есть. Летчик какой али инженер. Вспорхнет, думаю, наша Катерина через годок, да и улетит к своему соколу…

Катя, слушая Кстинью, закраснелась, хотела что-то сказать, но Кстинья продолжала рассуждать:

– Да ты не красней, садовая. Вопрос-то жизненный. Чай, не тут жизнь сидеть. Тут тебе пары под стать днем с огнем не сыщешь. Чуть с головой – так он в институт да техникум едет. А и без головы – в город, на завод. По одному парню на улицу осталось, да и в тех толков столько. Вот хоть нашенского возьми – Тугушева. Знай одно – зубоскалит, знай одно… Винишком стал зашибаться, к Соску наведываться. А это к добру не приведет. Нынче вон козла у меня задавил. Ладно, свои люди, переживем. А как завтра человека задавит? Тюрьма! Вот и свяжись с таким… Не уж, это нам, проклятым, со своими мучителями тут доживать. А у вас иная стать. Вы как в этой книжке должны жить, а не тут в коровьем дерьме подолы хлюстать…

Катя слушала и, не отрываясь, глядела на вспыхивающую рамку печной дверцы.

Кстинья тоже скорбно замолчала.

– Может, еще какую-нибудь книгу возьмете? – спросила Катя чуть погодя.

– Ой, нет. Эти кабы осилить. Совсем времени нет. То по хозяйству, то с самим возишься… Это ведь не в городе – отработал смену и читай. Тут с утра до ночи юлой. Ой-ой… Кстинья посмотрела на часы и засуетилась:

– Вот и опять: дело к обеду, а там не кормлено, не поено все. Бежать, бежать надо… Ну, миленькая, жалай к нам. Телевизор поглядим, потолкуем.

– До свиданья, – сказала Катя. – Зайду как-нибудь.

Кстинья, вильнув юбками, скрылась за дверью.

Катя подошла к печке, прислонилась и задумалась. Вспомнился библиотечный техникум, преподаватель Евгений Яковлевич, который был влюблен в нее и который пишет ей письма…

* * *

Разобравшись с Кстиньиным козлом, Павел Кузьмич заехал к Соску. Он решил попросить старика приглядеть за Румянкой, пока сам будет на ферме.

– Что это тебя Кстинья обротала? – полюбопытствовал Сосок, когда Павел Кузьмич вошел к нему в избу. – Я гляжу в окно: Кстинья к тебе подбежала… Ну, думаю, Кузьмичу теперь только уши затыкать…

– Козел у нее подох, – сказал бригадир, – а она виноватых ищет.

– И подохнет! Дивлюсь, как это у ней Константин до сих пор выживает! Такая в гроб не только козла вгонит.

– Ведьма, а не баба, – согласился Павел Кузьмич.

– А кто же, как не ведьма, – таким мужиком правит! Поутру Константина взашею по улице гнала. Да уж, она все равно, что гипнозом на Константина действует.

– Еще бы таким носом не действовать!

Павел Кузьмич засмеялся:

– Да не носом! Скажешь тоже… Гипноз – это сила такая. Захочет он и усыпит тебя, захочет – вверх ногами поставит или вообще непотребщину делать заставит…

– Э-э, – разочарованно протянул Сосок, – тогда Кстинья слаба в этом… как его?

– Гипнозе, – подсказал Павел Кузьмич.

– Да, гипнозе. Была бы она сильна, она бы с таким носом не ходила. Вот я расскажу тебе случай, на моем веку было, вот это гипноз!..

Давно, правда, было. Году в пятнадцатом. Гафон Маркыч Волынкин женил сына Ефремку, ровесника моего. Богатый был мужик – Гафон Маркыч! На свадьбу всех прохожих и проезжих с улицы зазывали. Столы по всему двору кочергой стояли. А уж на столах – чего душа примет! Я у Ефремки тогда дружкой был… Ну да свадьба-то свадьбой, ничего дивного, и побогаче играли. Только зазвали с улицы двоих пришлых. Один молодой, статный, а другой пожилой, морщавый, вроде меня теперь. Зазвали их, а они сразу друг дружку и невзлюбили. Молодой, видишь, на невесту заглядывал, а старый на него за это шикал.

Так словом по слову, лаптем по столу – повздорили! Тут молодой – прыг на лавку и ну кричать: «Люди добрые, глянь, какой краса сидит!» А сам в морщавого пальцем тычет. Глядь, а у того нос с локоть вытянулся и посинел! Да… Кто в смех, кто крестится, а морщавый подозвал к себе Марфу-хозяйку и говорит: «Дай-ка мне, хлебосольная душа, солидольцу». Марфа побежала, принесла на лопухе. Он взял на палец чуточку, сперва нос помазал – он, нос-то, и унормился; потом ладони насолидолил… Да как хлопнет в ладоши! Молодой так и прилип задницей к стене… к избяной стене! Висит и земли ногами не достает, будто его за портки на гвоздь повесили. Потеха! Да… Тут молодой и взмолился: «Прости, говорит, нашла коса на камень». И плачет. Нет-нет – упросил. Морщавый его в шею со двора. А Гафону Маркычу шепчет: «Гляди, говорит, сглазит он молодуху». И ушел, откуда пришел…